Роберт Дейли - Сильные духом (в сокращении)

— Нет. Я присматриваю за его детьми.

Пьер давно не разговаривал с девушками, и ему хотелось продлить удовольствие. Но Сильви, похоже, сейчас интересовал только летчик, которого она вдруг погладила по коротко стриженной голове с какой-то особой нежностью. Заметив, что Пьер на нее смотрит, Сильви поспешно отдернула руку.

— Я только проверила, нет ли у него температуры.

— Откуда вы родом?

— Из Ниццы.

— И я из Ниццы. Где вы там жили?

— Не помню. Мы уехали, когда я была совсем маленькой.

— А где теперь ваши родители?

— Они давно умерли. Дорожная авария, — сказала Рашель.

Хотя она говорила по-французски без акцента, Пьер был уверен: эта девушка — беженка и в таком случае, скорее всего, еврейка. Если б они могли открыться друг другу, они бы обнаружили, что у них много общего, но о подобной откровенности не могло быть и речи. Поэтому он сменил тему:

— А где все?

— Ушли.

— Когда вернется пастор?

— Не знаю, — ответила она и вдруг расплакалась.

— Что случилось?

Пьеру хотелось до нее дотронуться, но он не знал, как это сделать, — слишком давно он не общался с девушками.

— Его… арестовали.

— Когда? — спросил Пьер.

Рашель вытерла глаза рукавом и объяснила, что после обеда за пастором пришли какие-то люди.

— Гестаповцы?

— Нет, это были французы, — ответила она. — Еще они забрали помощника пастора и директора школы.

Все трое играли важную роль в спасении еврейских беженцев, и Гликштейну это было известно. Помощник пастора отвечал за переправку евреев в Швейцарию, директор школы делал фотографии, которые Пьер использовал для изготовления фальшивых документов, а пастор — это пастор.

— Куда их увезли? В чем они обвиняются?

— Никто не знает.

— А мадам Фавер?

— Ей разрешили поехать с ними.

— Где же тогда дети?

— Их забрала к себе жена помощника пастора.

— А вас оставили здесь?

— Да. Поддерживать огонь, чтобы трубы не замерзли.

И принимать курьеров или беженцев, которые могут явиться в отсутствие пастора, подумал Гликштейн.

С улицы громко постучали. В доме у пастора дверь не запирали, весь город об этом знал. В комнату вошел врач, маленький человечек с большим саквояжем. Кивнув им обоим, он подошел к столу, на котором лежал летчик, и откинул одеяла.

Доктору Блюму было пятьдесят восемь лет. Чех из Судетской области, он, приняв французское гражданство и получив разрешение на врачебную практику, сменил фамилию на Лижье. Он по-прежнему плохо говорил по-французски, но в Ле-Линьоне, где никогда раньше не было своего врача, люди не обращали на это внимания.

— Вы, — обратился он к Пьеру, — мы стол к огню нести. — Потом повернулся к Рашели: — Вы помогать.

Стол был тяжелый, а с летчиком — еще тяжелее. Но все-таки втроем они кое-как передвинули его ближе к камину.

— Нужно огонь большой-большой, — сказал врач девушке, а потом обратился к Гликштейну: — Мы его одежда снимать.

Приподняв раненого, они стащили с него куртку. Рашель подбрасывала в огонь поленья и украдкой следила за тем, что делают мужчины. Когда они стали стягивать сначала летный костюм, а затем шерстяную нижнюю рубашку, на лице летчика появилась гримаса.

— Вы делаете ему больно! — вскрикнула девушка.

Раздев американца до пояса, они увидели раны и запекшуюся кровь у него на боку, грудь тоже была вся в крови. Рашель вздрогнула.

— Он не чувствовать, — пробормотал доктор. — Сотрясение. Но череп не сломан, я думаю.

Врач измерил летчику давление.

— Низкий, но не очень, — сказал он, убирая тонометр. — Сегодня он не умирать. Теперь снимать ботинки.

С правой ноги ботинок и два носка снялись легко, но с левой ничего не получалось.

— Нога очень распух. Кость сломан, я думаю.

На лбу у него выступили капли пота. В конце концов ему удалось стащить ботинок, а затем и носки. От подъема до середины икры нога сильно распухла, кожа на ней была неестественно бледной.

— Рентген нет, — пожаловался врач, ощупывая голень, лодыжку и стопу. — Теперь остальная одежда снимать.

Вдвоем с Пьером они стянули с летчика брюки и кальсоны. На левом бедре у него оказалась еще одна рана, таким образом, всего их было пять. Рашель стояла рядом и смотрела.

— Вы на кухня, вода кипятить, — приказал ей Блюм.

Опустив глаза, она вышла из комнаты. Гликштейн протянул врачу аварийный комплект американца:

— Я подумал, вам это может пригодиться, доктор.

Блюм изучил содержимое аптечки: стерильные бинты, пластырь, порошок сульфаниламида для обеззараживания ран — ничего этого у него не было и достать подобные вещи было невозможно. Он взял свой саквояж и пошел на кухню. Вымыв руки, положил хирургические инструменты в кипящую воду и прямо в кастрюле отнес их к импровизированному операционному столу. Вошедшая следом за ним Рашель принесла таз с водой, мыло и губку.

В ранах на боку и на бедре Блюм обнаружил кусочки металла — не то осколки вражеского снаряда, не то обломки его собственного самолета. Один за другим Блюм извлек восемь осколков, бросая их в плошку, которую держал Гликштейн. Затем он зашил раны, присыпал их американским дезинфицирующим порошком и перевязал американским бинтом.

— Теперь нога, — сказал врач. — Сломан здесь, в стопа, я думаю. Возможно, здесь тоже.

У раковины на кухне он смешал гипс с водой. Вернувшись к столу, он привел распухшие суставы в нужное положение и наложил гипс. Когда гипс схватился, доктор Блюм с Гликштейном перенесли укутанного в одеяла летчика в ближайшую спальню. Это была комната Рашели, но ничто не говорило о том, что здесь живет юная девушка.

Ей пришлось ждать за дверью, пока доктор Блюм и Пьер устраивали летчика на кровати. Когда дверь открылась, Рашель увидела, что летчик лежит в ее постели, на ее подушке. Но долго созерцать эту картину ей не дали — врач снова стал щупать больному пульс, загородив его от нее.

— Он скоро просыпается, я думаю, — сказал врач и объяснил Рашели, что ей надо делать.

— Если нужно, я могу здесь остаться, — предложил Пьер.

Молодой человек наедине с девушкой ночью в пустом доме? В 1944 году подобное считалось недопустимым, и все это знали. Об этом и речи быть не могло, и Блюм даже не удостоил парня ответом.

— Я мадам Ламброн присылать, — сказал он, имея в виду местную акушерку. Правда, сегодня она принимала роды на одной из окрестных ферм, поэтому врач добавил: — Если я ее находить. Вы со мной идти. Моя жена хороший суп варить, — сказал он Пьеру и, пожелав Рашели спокойной ночи, направился к выходу.

Девушка попрощалась с обоими за руку и закрыла за ними дверь. Потом она пошла на кухню и заварила травяной чай, чтобы, когда летчик проснется, оставалось только его разогреть. У нее вдруг поднялось настроение. Она в доме не одна, и ей есть о ком заботиться, есть чем заняться, чтобы отвлечься от тревожных мыслей о пасторе Фавере. Ей и в голову не приходило, что, ухаживая за летчиком, она рискует жизнью. Ее жизнь была под угрозой уже оттого, что она была еврейкой.