Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Следовательно, ему всё было безразлично? – спросил я быстро. – И не окажись он в эвакуации, он точно так же работал бы на рейх?

Он не ответил. Я повысил голос, чем заставил Листа вторично вынырнуть из-за газеты. Фрау Воронов потянулась к графину.

– Так да или нет?

– Полагаю, что нет, – ответил младший лейтенант после долгого молчания (он явно не спешил со мною ссориться).

Я начал раздражаться. Лист отложил «Голос Крыма» в сторону и более не зевал. Фрау Воронов нервно постукивала по столешнице ногтями. Я решил припереть младшего лейтенанта к стенке. Сокрушить оборону неотразимыми доводами.

– Но какая разница? Он ненавидел большевиков и тем не менее работал на них. Не логичнее бы было трудиться во имя победы над большевизмом? Или просто плюнуть на всё и продолжать работать по специальности – для прокорма семьи? Что скажете, товарищ?

Он явно хотел отмолчаться (всякая дерзость имеет свой предел, и никому не хочется приближать расставание с жизнью). Но некоторое время спустя ответил:

– Нет, не логичнее.

Я хотел спросить почему, но не стал. Всё было ясно и так. Не стоило лишний раз нервировать фрау Воронов. Настала пора кончать этот занятный, но, по существу, никчёмный разговор. Я перешел прямо к делу. Без обиняков и дурацких условностей.

– Вы готовы сотрудничать с нами?

– О чем вы? – Кисть его сжалась опять. – Не понимаю.

– Прекрасно понимаете.

Он медленно разжал кулак и так же медленно проговорил:

– Исключено. Ausgeschlossen.

– Но вы ведь не большевик?

– Какое это имеет значение?

Все произошло как-то слишком быстро. Без игры, без уверток, раз и готово. Лист и фрау Воронов скучали. На лицах читалось: «Пора».

– Зря, – сказал я ему. – Собственно, после взятия города и учитывая, что вы не имеете связей с партизанами или подпольем, мне не о чем вас расспрашивать. Я сделал вам интересное предложение…

– А я отказался, – бестактно прервал он меня.

Солнечный луч, проникнув в щель меж занавесками, угодил ему прямо в глаза. Он невольно зажмурился, как будто перед ударом. Я с расстановкой проговорил, ставя последние точки над i:

– Младший лейтенант, мы хорошо понимаем друг друга. Но вот вы, видимо, до сих пор так и не поняли, что произошло со всеми вами. Возможно, вы всего не знаете. Так вот, сейчас на мысе Херсонес и рядом с ним скопилось тысяч пятьдесят, если не больше, русских. И никому нет дела до их эвакуации. Вы мне не верите? По глазам вижу, верите. Вас просто бросили. Даже не трусливо, а подло и равнодушно, как старую, использованную, ненужную деталь.

Он резко вскинул голову. Солнце продолжало бить ему в глаза, но теперь он не жмурился.

– А это уже не вашего ума дело.

Я старался не глядеть на присутствующих. Проклятая жара. И зачем сюда приперся этот Лист? И фрау Воронов – лучше бы ее тут не было. Тогда я бы мог позволить себе не обратить внимания на вызывающую наглость лейтенанта.

– Вы позволили себе слишком много, – сказал я ему очень тихо. – Есть вещи, которых простить нельзя. Речь идет о чести мундира, германского мундира. – Я сделал паузу. – Мне жаль, но вы должны понимать, что после такого предложения, как мое, и вашего отказа вы не можете оставаться в живых. Познакомившись со мной, вы узнали много лишнего. Да и вообще…

Он не ответил. Лист высунулся в коридор и позвал дожидавшегося там татарина.

– Уведите его и кончайте с ним к вечеру. Но прежде сводите к Ширяеву, пусть поучит его уважению к офицеру германского флота.

Когда русского увели, Лист обратился ко мне:

– Будете с ним говорить еще раз – или уже бесполезно? После этой выходки…

Кажется, оберштурмфюрер был настроен не столь агрессивно, как думалось мне. У упрямого лейтенанта опять появлялся шанс. Признаться, он был мне чем-то симпатичен. Классовая близость – или другое?

– Надо бы, – кивнул я головой, – хотя случай, похоже, безнадежный. Но ваш Ширяев умеет наставить на истинный путь.

Лист улыбнулся:

– Этого у него не отнять. Тем более…

Он не закончил фразы. Помешали громкие всхлипы. Их неожиданно стала издавать фрау Воронов, уронившая голову прямо на стол, в мои бумаги. Я кинулся к несчастной женщине.

– Что с вами, Оленька? Вы расстроились?

Она подняла заплаканное лицо.

– Я устала от этой ненависти.

Я провел рукою по ее волосам, мягким и шелковистым.

– Надо потерпеть, девочка. До победы.

Лист передернул плечами. Взгляд его сделался весел.

– Ну, я, пожалуй, пойду. Надо поработать. Во имя, так сказать, Европы. До скорого, друзья. И не забудьте о шашлыках. А то ведь так и не попробуете.

Он ушел. Оля, переставши плакать, промокала глаза платочком. Я углубился в бумаги. Вызывать нового русского не хотелось. Пусть идут все к черту, я устал. Завтра поеду в Бахчисарай и вдоволь наобщаюсь с кандидатами в диверсанты. Европа, дьявол бы вас побрал. Интересно, что понимает под Европой Лист?

Впрочем, оберштурмфюрер всего лишь иронизирует. Тогда как многие искренне верят, что сражаются за Европу. Вкладывая в это слово противоположные смыслы и сходясь единственно в том, что Европа – это хорошо. Это лучше Азии, лучше Африки и лучше Америки. Южной и Центральной – точно. Но, возможно, даже и Северной. Она старая, она особая, она уникальная. Она есть родина свободы и ее надежнейший оплот (свобода, кстати, тоже хорошо, в том числе и тогда, когда ее охраняют посредством лагерей и пыток). Об этом пишут журналисты и пропагандисты, вещают вожди и премьер-министры. Что нисколько не мешает превращать эту Европу в многомиллионное кладбище. Но всегда находятся те, кто продолжает верить – наша Европа, да, она совершенно иная, она собой являет рай под звездным небом, а моральный закон нигде не действует так сильно и обнадеживающе, как на пространстве между Атлантикой и границами СССР. При желании это пространство можно продолжить до Урала или до Тихого океана. Дело вкуса и личных пристрастий.

Этим пошлякам невдомек, что современная Европа – с ее преклонением перед культурой, идеей прогресса, с ее гуманностью, терпимостью и трепетным, хотя бы на словах, отношением к человеческой жизни, достоинству и чести – являет собой не что иное, как историческую аномалию. Настолько аномальную, что раз за разом отрицает самоё себя, причем отрицателями выступают не только наш недоучка Гитлер или их недоучка Сталин. Или хулиганствующий интеллигент-самоучка Муссолини. Но также все эти оксфордско-кембриджско-гарвардские аристократы и демократы, черчилли, рузвельты – да кто угодно, кому приходится не трепать языком, а решать конкретные задачи. Это отрицание превратилось в идефикс у Гитлера, возмечтавшего осчастливить Германию за счет остальных народов. Или у Сталина, который стремится осчастливить, не останавливаясь ни перед чем, человечество. Или у итальянского полиглота, бредящего возрождением Римской империи, или у его комичных подражателей из Бухареста, или, скажем, у Франко, готового расстрелять половину страны, чтобы спасти другую от социализма, анархии и безбожия. Но многим ли лучше холодный и брутальный цинизм британского премьера? Впрочем, спору нет, британский премьер гораздо более симпатичен, чем наш взбесившийся маньяк. Джентльмен есть джентльмен, ему несвойственна бессмысленная жестокость. Одна беда – он воюет против Германии и в конечном итоге непременно одержит верх. Не в последнюю очередь благодаря врожденному чувству меры. А также умелому использованию человеческих ресурсов России, которые не всегда расходуются столь бездарно, как сейчас на мысе Херсонес. Приехавший вчера с позиций лейтенант делился подробностями, от которых…