Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Снедавшее меня желание скорейшей смерти оберштурмфюрера резко усилилось. Перед глазами, словно высвеченные вспышкой магния, мелькнули силуэты убитых им девочек. Телефонный провод… их, в принципе, можно понять… Я посмотрел на палача и медленно процедил:

– Честно говоря, я бы предпочел коньяку.

– А у нас есть и коньяк, – возвестила фрау Воронов. Причины моей неприязни к Листу ей были неизвестны, но в том, что она ощутила ее, сомневаться не приходилось.

Мы просидели в кабинете еще примерно два часа. Я опрокидывал рюмку за рюмкой, Грубер не отставал. Возможно, лидировал. Капитан-лейтенант пил меньше всех. Фрау Воронов… не помню. Кажется, я говорил им о творческих планах. Меня извиняет, что не по собственной инициативе. Потому что не я, а стремительно хмелевший Грубер громогласно объявил о моем намерении сочинить толстый военный роман. Фрау Воронов восхитилась и посмотрела на меня еще нежнее, чем прежде. Писатели ей были, похоже, милее заурядных корреспондентов. Когда-то Елена тоже рассчитывала стать супругой нового д'Аннунцио. Стань я им, она бы не спала теперь с редактором газеты. Нашла бы себе как минимум романиста. А то и звезду экрана.

Лист, тоже сильно захмелевший (поскольку начал пить еще до интервью со Старовольским), ткнул в меня через стол указательным пальцем.

– Надеюсь, там будет о том, как мы сражались за Готенланд?

– В первую очередь, – ответил я. С надлежащим холодом в голосе и подразумевая совсем не то, что хотел бы увидеть в военной книге негодяй из службы безопасности. Во мне волной вскипела внутренняя злоба. Будь у меня под рукой пистолет… О, будь у меня под рукой в тот момент пистолет… Это бы кончилось плохо для всех. Для меня и для Листа точно. Но оберштурмфюрер о подобной возможности не подозревал.

– Ты обязан заткнуть за пояс всех этих пацифиствующих недоносков, – воскликнул он радостно, расплескав по бюро коньяк. – Я на тебя рассчитываю, Росси, смотри, не забудь про меня.

– И про меня, – сказал зондерфюрер, явно пытаясь отвлечь мое внимание от Листа. Клаус слишком хорошо понимал ситуацию и наверняка догадывался о том, что творилось в моей душе.

– И про меня не забудьте, Флавио, – добавила фрау Воронов, осторожно касаясь моей ладони длинными ухоженными пальцами.

– Про вас – никогда, – проговорил я устало и честно, попутно попытавшись сфокусировать ее начавшее двоиться изображение.

– Ну а про меня писать совсем не обязательно, – признался капитан-лейтенант.

В глазах его затаилась печаль. Мне показалось – искренняя.

2-5 июля 1942 года, двести сорок пятый – двести сорок восьмой день обороны Севастополя

– Жидан е? Комунисть? Комсомолисть?

Румынский офицер, а может быть, сержант неторопливо проходил мимо нас и повторял эти слова, словно заевшая пластинка, глухо и равнодушно. Но звучали они зловеще. Где-то далеко – судя по солнцу, на западе – перекатывались звуки боя, поблизости то и дело раздавались одиночные выстрелы, а напротив нашего строя, с винтовками наперевес, стояли румынские пехотинцы, довольно сильно пообшарпанные, но, в отличие от нас, сытые. Когда нас сгоняли с дороги, я заметил в кювете мертвых – наших, советских, троих или четверых. На одном, я чуть о него не споткнулся, была тельняшка. С багровым пятном, расплывшимся на несколько полосок.

По шоссе проходила техника. Катили мотоциклы, бронетранспортеры, грузовики. Брели немецкие солдаты, без строя, сняв каски, многие в расстегнутых кителях. На западе гремело не переставая.

– Приехали, Варданчик, – шепнул, обращаясь к Меликяну, Мухин. Вардан не ответил.

Мы попались в лапы румынам при первой же попытке выбраться наружу из нашего подвала, вскоре после того, как потеряли Старовольского. Когда вышли, еще до рассвета, было вроде бы чисто, ни немцев, ни татар. Но немцев и татар не понадобилось. Сначала мы заплутали среди развалин, совершенно не представляя, в какую сторону идти, а потом, часа через полтора, оказались окруженными добрым десятком парней, почти таких же тощих, как и мы, в куртках цвета хаки, издали напоминавших наши гимнастерки, практически того же цвета. Но парни были совсем не нашими, лопотали на своем языке и решительно целили в нас из винтовок и двух автоматов. Сопротивляться было бесполезно. Мы бросили под ноги пустые трехлинейки и сделались военнопленными. Лично я во второй уже раз. Сказал бы мне кто раньше…

– Германия ест порьядок и культур. Русский свинья, культур и порьядок не ест. Тепер порьядок всегда. Кто не слушат, я стрелят.

Так говорил нам бодрый немецкий унтер, в распоряжение которого нас передали румыны. Он вышагивал вдоль неровного нашего строя, человек пятидесяти оборванцев, добрая четверть в заскорузлом от крови тряпье. Довольный собой и гордый, что может говорить со свиньями на их свинячьем русском языке.

Часа через три сидения на солнцепеке нашу группу присоединили к большой колонне таких же, как мы, бедолаг и погнали по шоссе на восток. Тех, кто подняться не смог, пристрелили.

Мы снова прошли через город. По-прежнему мне незнакомый. Над грудами битого камня плясали тучи черных мух. Временами несло сильнейшим трупным запахом. На маленькой круглой площади вылезший из самоходки немец в трусах объяснялся жестами с русской девушкой в платье и туфельках. Сучка чему-то смеялась.

Как долго мы шли, не помню. Тяжело ступавший рядом красноармеец пытался прикрывать руками голову, пилотки у него не было, а солнце пекло беспощадно. Когда носом хлынула кровь, он повалился в пыль. Какие-то люди, в нашей вроде бы форме, но с непонятными повязками, выволокли его на обочину, и нас погнали дальше. Вдогонку хлестнул винтовочный выстрел.

Когда обогнули Южную бухту – ее я узнал – и вышли к белевшим под солнцем руинам вокзала, я краем глаза заметил купол, вернее каркас от купола. Обгоревший, он возвышался над горкой, под которой мы недавно прошли. Догадался, что это и есть панорама. Над ней висел какой-то красный флаг. Ветра не было, и он не развевался, но догадаться, что флаг немецкий, было несложно. Нашего красного знамени больше тут быть не могло. Теперь даже красное было фашистским.

На следующее утро тех, кто сумел дойти и пережил первые сутки, построили на каком-то большом, возможно совхозном, дворе. Несколько сотен человек, в большинстве незнакомых друг с другом. Мечтавших о глотке воды и о кусочке хлеба. Или уже ни о чем не мечтавших. Вардан едва держался на ногах, я незаметно его поддерживал. Судьба неспособных идти была хорошо известна.

Мы не знали, где мы находимся, далеко ли ушли мы от города и куда предстоит нам идти. Знали только одно – хорошего ждать не следует. Но смутно еще представляли себе плохое – и сколько его может быть.