Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Случилось это на шоссе, на следующее утро после принятого решения. Колонна снова сбилась у обочины, пропуская, как водится, немецкую технику – вереницу грузовиков, направлявшихся к Севастополю. Мы шли им навстречу, в Бахчисарай. Рядом со мною, Мухиным, Варданом и Сеитом оказалась легковушка, тоже съехавшая на обочину и стоявшая там в ожидании, пока ее хозяева, полноватый офицер с непонятными погонами и какой-то долговязый, сильно загорелый штатский, делали фотоснимки, запечатлевая нас всех для истории. За машиной, едва приметная, виднелась уходящая в почти отвесный склон тропинка. Она сразу же терялась среди густых и зеленых ветвей, иными словами – выглядела невероятно соблазнительно. И автомобиль стоял очень удачно, почти полностью ее скрывая от любопытных глаз.

Ближайший к нам конвоир жадно курил сигарету, полученную от штатского, и делился с ним своими впечатлениями. Штатский черкал карандашом в блокноте. Оба повернулись к нам спиной – как и немецкий офицер, торчавший от них чуть поодаль. Гул грузовиков заглушал почти все звуки, а легковой, защитного цвета автомобиль стоял от нас буквально в двух шагах, оставалось только незаметно его обойти. Переглянувшись с Мухиным, я сделал первый шаг. Мухин тронул за рукав Меликяна. Сеит всё заметил сам и безмолвно кивнул головой. Еще нас заметил кубанец и тот молодой паренек, что мечтал накануне о «повной талирке» борща. С нами они не пошли, лишь шевельнули на прощание бровями, повернулись в сторону фашистов и плотно встали плечом к плечу, хоть немножко, но прикрыв наш донельзя нахальный уход. Поступили они мудро – если бы двинулось много народа, нас бы непременно заметили.

На немца мы наткнулись, обойдя автомобиль. Он, вероятно шофер, уютно сидел на траве, рядом с открытой дверцей, и потому был не виден с дороги. Спокойно жевал бутерброд, запивая еду из фляжки. Увидев нас, едва не подавился. В течение доли секунды пять человек, мы четверо и он, пережили почти одинаковый ужас. Смерть показалась неизбежной всем. Инстинктивно, не раздумывая, я приложил указательный палец к губам. И немец, тоже скорее всего инстинктивно, потряс головой в ответ. Мы моментально исчезли за деревьями – и ни минуту, ни две спустя так и не услышали ничего, кроме протяжного гула шедшего на Севастополь автотранспорта. Немецкий шофер оказался неглупым и сделал разумный выбор.

Мы быстро, почти бегом, двинулись по лесу, где редкому, а где густевшему почти непроходимо. Смелым судьба помогает, повторял я слова из сборника римских пословиц. Приятно было ощутить себя смелым. И очень хотелось, чтобы ребята, прикрывшие нас на шоссе, тоже смогли бы бежать, когда им представится случай.

Начало июля 1942 года

Не надо было пить, тем более коньяк, тем более в жару. Мне хотелось забыться, уйти, исчезнуть, но все-таки пить не следовало. Как мы оказались вместе? Почему мы оказались вместе? Зачем мы оказались вместе?

Ну да, мне хотелось бежать от Листа. Оберштурмфюрер объяснял капитан-лейтенанту преимущества выстрела в затылок. «Ваш младший лейтенант ничего не почувствует. Я сказал Ширяеву, чтобы он сам это сделал. Ширяев дело знает. Опыт».

Нет, не помню. Как мы добрались до квартиры? До моей квартиры, то есть до квартиры доцента Виткевича, где я когда-то был с Валей. Ванная комната, стулья, диван. Всё еще теплый после жаркого дня. Диван, на котором мы были с Валей. Лампа, та самая лампа. Груда бумаги на круглом столе. Запотевшая бутылка шампанского, опрокинутые рюмки, наспех заброшенный в рот бутерброд. Чужая улыбка ненужной мне женщины. «Ну, не стесняйся, я вижу, ты хочешь. Мужчины хотят всегда». Доцент Виткевич умер от голода, так мне сказала Валя. Сказала в ту ночь, вернее в то утро, когда после нашей ночи мы продолжали быть вместе. За что?

Ольга оказалась худощавой и деловитой. С анатомической точки зрения она представляла собою тип, переходный от Зорицы к Елене. Освободившись от юбки и блузки, но еще не скинув белья и чулок, нацелила в меня внимательные глазки. «Как тебе больше нравится?» – спросила чуточку пьяным голосом. Предложила варианты на выбор. Каждый был по-своему мил. Я растерялся и отдал бразды правления в ее оказавшиеся крепкими руки. О чем не пожалел. Она, полагаю, тоже. Но это было ночью. Потом наступило утро. Со ставшим привычным кошмаром.

Да, это так, Флавио Росси. Ты бесчувственная скотина, мерзавец и трус. В твоем присутствии отправили на смерть вполне симпатичного тебе человека – и после этого ты пил вместе с теми, кто это сделал. Потом, когда тот уже валялся в яме – или где? – с простреленным затылком, ты нежился в объятиях этой твари, спору нет, внешне вполне привлекательной, но ненавидевшей его больше всех. Что двигало тобою в течение вечера? Профессиональный долг? Страх? Но тащить к себе в постель фрау Воронов тебя никто не заставлял.

Кто ты, Флавио Росси? Фашист – и более никто? Но ты ведь втайне гордился тем, что твой личный «фашизм» это всего лишь мимикрия, ни к чему не обязывающее и абсолютно вынужденное притворство. Надя не захотела увидеть в тебе фашиста. Сказала, что ты другой. Добрый. Ну да, добрый. Ольга Воронов, которая лежит с тобою рядом и улыбается во сне, вполне оценила твою доброту. Добрый… Пожалуй, так. Но не герой, не рыцарь. Не без страха, не без упрека. Черт, где она всему этому научилась? И какая растяжка, боже… Физкультурница.

Ладно, ты струсил там, солгал здесь. Ты предпочитаешь быть репортером, а не солдатом, что, между прочим, освобождает от обязанности убивать и резко уменьшает шансы быть убитым. Но зачем ты лег с этой сукой, прыгавшей от радости, когда отправили на казнь первого встреченного тобой за несколько месяцев благородного человека? И из последних сил, с помраченным алкоголем сознанием, старался доставить ей удовольствие? Навык, квалификация? Латинский любовник?

Первого ли, однако? Быть может, те мертвые, которых ты снимал на отбитой у русских горке, тоже были ничем не хуже? Но они были мертвыми и тебе ничего не сказали. А может, были благородными те дети, которых ты пытался угощать конфетками? Или тот увезенный службой безопасности поп, о котором презрительно отзывался веселый отец Филарет? Жертва абстрактного гуманизма в эпоху конкретных дел. Или, может, Филаретов помощник, отказавшийся сесть за стол вместе с Клаусом Грубером и Флавио Росси? Или покойный доцент Виткевич? Грузин-пулеметчик? Сожженный заживо в лесной сторожке дед? И знаешь ли ты, о чем думала Оксана Пахоменко, высаживая кустики на только что засыпанных оврагах, набитых трупами евреев и коммунистов? Репортер миланского издания Росси в упор не видел подобных людей, распивая шампанское, ведя интеллектуальные беседы и раздавая карбованцы и марки гостиничным шлюхам. Потому что такой материал никому был не нужен.