Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Вокруг слишком много смертей, чтобы думать еще и о смерти. Я слышал о парне, взорвавшем с собою немецкий танк. Он думал не о смерти, он делал свое дело. Точно так же, как делали мы все, когда оборона держалась.

Но есть и другие смерти, их много, таких смертей. Только что, буквально на глазах, двое вылезли на торчащую в пятнадцати метрах от берега скалу, прокричали: «За родину, за Сталина», – и выстрелили друг в друга из пистолетов. Их право. Но я так не могу. Не хочу и не буду. Даже за Сталина. Даже за родину.

Кого-то убивают немецкие агенты. Они прокрадываются через скопления брошенной техники, смешиваются с толпой, заводят разговоры, провоцируют беспорядочную стрельбу, охотятся на комсостав. Так говорят, да и сам я однажды видел. Наших, русских, перебежчиков, призывавших расправиться с комиссарами и толковавших – надо сдаваться, немцы не расстреляют, окажут всем раненым помощь. Их, несмотря на изношенные и грязные гимнастерки, распознали по сытым рожам. Запираться они не стали. Один, видать идейный, успел проорать: «Ну и дохните тут, комуняки, жидовское семя». Драгоценных патронов на них не тратили, забили прикладами и ногами.

– А правда, что знаки различия лучше снять?

Я смотрю на говорящего, незнакомого мне немолодого человека, измученного, как все, с петлицами младшего политрука. Голова перевязана оторванным от майки лоскутом, руки исцарапаны камнями в кровь. Он давно сидит рядом со мной, говорит, говорит, но я его не слышу, я умираю от жажды и время от времени впадаю в забытье.

– Ну сними.

– А вы, товарищ капитан-лейтенант?

– Не буду.

– Почему?

Я пожимаю плечами.

Меня окликает доктор Лейкин. Военфельдшер, то есть. Но для меня он доктор.

– Товарищ капитан-лейтенант, вы?

Я улыбаюсь. Впервые за не знаю сколько дней.

– Я, товарищ Айболит. Как видите, жив и всё еще досаждаю фашистам. А вы как?

– Тоже, как видите, жив. Но досаждаю не очень.

Я моментально вспоминаю первый день, воронку, направленный на меня пистолет. «И потому лично мне непонятно, что вы тут делаете, товарищ капитан-лейтенант. Может быть, вы диверсант немецкий? Не в курсе наших последних событий и так вот дали маху?»

Я снова улыбаюсь. Так мне, во всяком случае, кажется.

– Как поживает бдительный сержант?

Лейкин не сразу понимает, о ком идет речь. Но понимает. Виновато разводит руками.

– Уже никак. При подрыве батареи. Мы рядом были. Рванули без предупреждения. Вот таким образом. Там внутри командиров погибло много.

Я в курсе. Закрываю тему.

– Ясно.

Он уходит заниматься ранеными. Они везде, и их становится всё больше. На закате мы встречаемся вновь. Находим небольшое место под обрывом. Незаметно переходим на «ты». Говорим о разном. В том числе и о самом главном.

– Ты чего больше всего хочешь? – спрашивает он.

Отвечаю честно:

– Пить, есть, спать.

– А жить?

– Тоже хочу, но это как получится.

– Слышал, там политрук застрелился?

Я слышал и молча киваю. Не знаю, что это за политрук. Не тот ли, что спрашивал о знаках различия? Не знаю. Сидящий рядом красноармеец, не соблюдая субординации, неожиданно встревает в разговор.

– А еще полковник один. И баба какая-то.

В его словах я не слышу злорадства, но и сочувствие в них не звучит. Лейкин болезненно морщится. Я не реагирую, молчу. Боец понемногу начинает горячиться. Подсев ко мне вплотную и тяжко дыша, он чуть ли не выкрикивает мне прямо в лицо, кося левым глазом на фельдшера:

– И вот значит за усатого… – пауза, – нам всем тут загибаться? Где эскадра, где самолеты? Чего молчишь, капитан?

Он не называет «усатого» по имени, но понятно, кого он имеет в виду. Он глядит мне в лицо с нескрываемой черной яростью. Почерневшая жилистая рука сжимает винтовочный ствол. Я напрягаюсь и тоже чуть ли не выкрикиваю:

– Нет самолетов. И эскадры нет. Воды нет. И пива нет холодного. Есть еще вопросы?

Боец отходит с угрюмым видом. Он не диверсант. Он не провокатор. Он просто осатанел.

Из кучки людей, присевших рядом с нами, доносится приглушенный разговор. Я слышу отдельные реплики. Понимаю, что должен вмешаться. Но бессильно продолжаю сидеть.

– Немец вон колхозы обещал распустит… Вранье… И к пленным отношение есть, говорят… Ага, есть, видел я их отношение… Есть, говорю… Кто не еврей и не комиссар, так сразу, может, и не шлепнут…

Лейкин тоже делает вид, что не слышит. Спор между тем продолжается.

– Что вывозят, куда вывозят? На работу? Так ведь в Европу вывозят, к себе. А у нас одиннадцать семей прямиком в Сибирь отправили. Ты городской, не знаешь. Заливаю? Ага… Да сам ты, паря, подкулачник… А голод-то был, голод… Ты городской, не знаешь… Я зато, ребята, помню… Откуда будешь? Орджоникидзевский край, Северо-Кавказский… Не, вот у нас на Полтавщине… А у нас в Воронеже так лучше? Вот, ребята, был, помню, случай… Приехали к нам из города на раскулачку…

Лейкин обращает ко мне лицо с запавшими и почерневшими глазами.

– Я думаю, нет смысла, – произносит он тихо.

Я переспрашиваю:

– Что?

– Нет смысла ждать.

Я всё еще не понимаю. Мое мышление на грани угасания – от жажды, усталости, безнадежности, голода.

– Плен для меня невозможен, – бросает Лейкин слово за словом. – Жалко только, патронов нет.

– Не стоит, Яша, – говорю ему я. Однако понимаю, что не прав.

– У меня есть «наган», – уточняет Лейкин, – только патронов нет. Мне много не надо. Хватит и одного.

Я без особого напора, сугубо для очистки совести, напоминаю о врачебном долге.

– Раненые…

Он отмахивается.

– Здесь достаточно медперсонала. Одним военфельдшером больше, одним военфельдшером меньше.

Я нашариваю в кармане и извлекаю револьверный патрон. Протягиваю, стараясь не глядеть ему в лицо. Лейкин вставляет патрон в барабан и неуверенно спрашивает:

– А ты?

– Подожду. Прости.

Узкая красная полоска на горизонте – след утонувшего в море солнца – с каждой секундой тает. Пристально вглядываясь в теряющий краски берег, я вижу, как военфельдшер Яков Лейкин, спотыкаясь о камни и лавируя среди усеявших узенькую полоску людей, медленно уходит в сторону Херсонесской бухты. Удаляясь всё дальше и дальше. В поисках подходящего места. Чтобы никого понапрасну не беспокоить.

Впервые за долгие месяцы у меня имеется время подумать. Однако я не думаю, не могу. О чем? О городе, которого больше нет? О вице-адмирале Октябрьском, о генерал-майоре Петрове? Теоретически, совершенно теоретически, я и мои люди тоже могли оказаться на каком-нибудь корабле – и были бы счастливы, будь оно так. Я и мои люди, я с моими людьми.

На востоке, невидимое отсюда, взбирается на небо солнце. Мы пока остаемся в тени. На море, над плотной и ровной тенью, отбрасываемой берегом, колеблются малые, полупрозрачные тени – от дымов, вьющихся над догорающей техникой.