Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Покачивая кружку с коньяком на дне, военком неторопливо продолжал:

– Зачем я это говорю, товарищи? Представьте себе, если вот сейчас какой-нибудь такой литературный вредитель что-нибудь подобное напишет про нас, про защитников Севастополя? Выставит нас идиотами, пьяницами, насильниками, погромщиками. А?

Сказав это, Земскис насмешливо поглядел на Нестеренко. Тот пожал плечами. Бергман заметил:

– Тот вредитель разоблачен как враг и сурово наказан. Больше таких, я думаю, не осталось.

– Всё может быть, – возразил военком. – Бдительность необходима везде, в том числе на литературном фронте. Сейчас многие, знаете ли, ощутили некоторое, так сказать, опьянение и позволяют себе отдельные, прямо скажем, высказывания.

Мы переглянулись. Коньячно-шампанский коктейль оказал на комиссара еще более сильное воздействие, чем вчерашний неприкосновенный запас, и от суровой балтийской сдержанности не осталось и следа. А быть может, латыш просто любил говорить о культуре?

– Какие высказывания? – полюбопытствовал Нестеренко, открывая блокнот.

– Идущие вразрез… Вы меня, товарищи командиры и политработники, на слове не поймаете. Я свою меру знаю.

Мы рассмеялись. В этот момент в блиндаже появился Старовольский. Внимание Нестеренко естественным образом переключилось на земляка, и наш политический руководитель на время остался без аудитории.

– Как же мы давно не виделись с вами, Алексей.

– И года не прошло, Евгений Петрович.

– А кажется, целая вечность. До чего уплотнилось время. Ведь правда? Вы, я понимаю, закончили военное училище?

– Ускоренные курсы при Белоцерковском военно-пехотном.

– Белоцерковском?

– Так точно. В городе Томске Новосибирской области.

Писатель кивнул. Похоже было, что он хотел спросить о чем-то еще, но не стал. Однако был доволен – встретить на фронте старого и хорошего знакомого – и в самом деле редкостная удача.

– Присаживайтесь, товарищ младший лейтенант, – радушно показал на стол размякший Земскис. После чего снова взялся за писателя: – Я почему так болею за литературу, товарищ Нестеренко? Потому что очень ее люблю. Читать удается нечасто, работа, служба. Но когда есть время, читаю… – он поискал подходящее слово и завершил: – с наслаждением.

– И кто же ваши любимые авторы? – великодушно спросил Нестеренко. – Что вы предпочитаете – стихи, прозу?

– Стихи, – с легкой робостью признался военком. – Очень я, товарищ писатель, люблю стихи. Вот вы пишете поэтические стихи?

– Больше прозу. А кто вам нравится из поэтов?

Мы заинтригованно уставились на комиссара. Кто окажется в избранниках – Пушкин, Лермонтов, Иосиф Уткин? Или, быть может, Симонов?

– Вы знаете, – опять признался комиссар, – я не всегда запоминаю авторов. Но, например, мне очень понравилась вот эта книга. Совсем свежая, только что вышла – подарили друзья из политотдела фронта.

Он извлек из своей сумки тоненькую брошюрку и показал ее нам. На обложке, под шапкой «Смерть фашистским оккупантам» значилось: «Песни отечественной войны». Еще ниже указан был издатель: «Трансжелдориздат – ЦДКЖ».

– Действительно свежатинка, – согласился Бергман, повертев книжку в руках. – Подписано к печати 30 апреля сорок второго года. Знаете, что такое ЦДКЖ? А вот я уже знаю – Центральный дом культуры железнодорожников. Хм, песни братьев Покрасс. Интересно.

Он передал брошюрку Старовольскому, тот мне, я – Нестеренко. Пролистав, писатель заметил:

– Серьезные авторы. Прокофьев, Лебедев-Кумач, Я. Шварц.

– Правда? – расцвел Земскис. – Мне вот лично этот стих нравится. На тринадцатой странице. Называется «Городок».

И раскрыв брошюрку на тринадцатой странице, он прочел нам довольно длинное стихотворение. Про то, как на мирный городок в украинской степи налетели как звери враги – со всеми вытекающими для городка и обитателей последствиями. Голос Земскиса дрожал от сопереживания, и было, признаться, чему.

Плакать герою было о чем – в следующей строфе сообщалось, что в городке у него погибла мать. Земскис и сам чуть не заплакал в этом месте. Закончил, однако, бодро.

Слушая Земскиса, я тоже думал. Не плакал, правда, а просто не мог понять одной-единственной вещи – чем именно плохи эти стихи. Вроде бы речь шла о том, что и в самом деле было нам до смертной боли близко, а всё равно выходило не так. Но военкому нравилось.

– Жалко, я не понимаю ноты, а то бы я спел, – сказал он, закончив чтение. Вздохнул и добавил: – Очень мне нравится этот стих. До самого сердца достал. – Глаза его увлажнились (или мне показалось?). – А вам? Вот что вы, товарищ Нестеренко, скажете как писатель?

Нестеренко взял книжку и пробежал глазами по тексту.

– Честно?

– Конечно. Как коммунист коммунисту.

– Мне не очень. Несколько, я бы сказал… безыскусно. Скажем, вот тут рифма странная: «факел – плакал». Ведь чтобы это зазвучало, надо говорить не «факел», а… «факал», но такого слова в русском языке не имеется.

– А может, товарищ Я. Шварц произносит не «факел», а «факэл»? – предположил повеселевший после коньяка Старовольский. – Тогда худо-бедно рифмуется. Особенно если хором запеть. – И выразительно посмотрел на военкома, потому что подразумевал не столько поэта Шварца и возможный хор ЦДКЖ, сколько некоего латыша, который минуту назад именно так произнес слово «факел». Нестеренко этого не заметил – он не очень прилежно внимал декламации Земскиса.

Военком пожал плечами. Противный младший лейтенант лягнул его второй раз за день, и пора было дать отпор. Авторитетным голосом грамотного человека старший политрук произнес:

– Почему бы и нет? Слово «факэл» иностранное. По-немецки – «ди факэль». Ведь мы говорим не «дЕпо», а «дЭпо».

И не «техника», а «тэхника», вспомнил я симпатягу Априамашвили.

– А зачем нам в русской песне вражеский язык? – плутовато усмехнулся Бергман. Слегка же захмелевший Нестеренко после некоторого раздумья выдвинул предположение.

– Возможен другой вариант. Поэт Я. Шварц – это переодетый учитель украинского языка, и все слова произносит на украинский манэр. И вообще его настоящая фамилия не Шварц, а Черненко. То есть, разумеется, Чэрнэнко.

– Или Чорновил. Или Чорнобик. Или Чорногуз, – предложил Старовольский.