Николай Внуков - Когда гремели пушки

Рассказывая, как добраться до Мызина, старик то и дело косился на комиссарские звездочки. Он знал, что немцы уже где-то близко и скоро могут прийти в деревню, но эти звезды на рукавах гостя внушали ему какую-то смутную, необъяснимую надежду. Ему хотелось, чтобы этот красноармеец подольше не уходил, чтобы он даже остался у него ночевать, посидел бы с ним за столом, попил молока, поел картошки, поговорил бы…

— В чинах-то каких ходишь? — с почтительным любопытством спросил старик и кивнул на нашивки: — Чего-то я этих звезд не знаю?

Пидмичев приветливо улыбнулся.

— Это означает — политрук, — сказал он, трогая пальцем нашивки. — Комиссар…

— Ну да, понимаю, — закивал согласно старик, — комиссар…

И, не умея выразить свое одобрение, предложил:

— Коли желаешь, могу картохами накормить…

— Спасибо, — отказался Пидмичев. — Меня в роте ждут. Мне задерживаться нельзя.

— А то ночуй, — опять предложил старик, не обращая внимания на слова гостя. — Ты не чинись, что комиссар, ты спи тут. Чего отважишься зря? Утра погоди.

Старику страшно хотелось задержать комиссара у себя и подольше поговорить с ним.

— Ты вот мне что скажи, — заторопился напоследок старик, видя, что ему не удержать гостя. — Ты мне скажи, это везде ли так ходко немец идет, на всех ли наших границах, или только у нас прорыв вышел? Скоро и сюда, поди, ждать надо? В газетах-то чего там пишут? — Он стоял перед Пидмичевым, ероша волосы на затылке, маленький, неказистый, похожий на подростка.

Пидмичеву вдруг сделалось жаль этого по-детски беззащитного одинокого старика. Может, старик вовсе и не был одиноким в жизни, но уж такое создалось о нем впечатление. И сам он, и его коза, и дом его с загнивающими плахами крыльца, и большие подсолнухи в огороде — все это в сумерках наступающей ночи казалось Пидмичеву тоскливым и до жути одиноким. И еще Пидмичеву было жаль его потому, что, по сравнению с собственной жизнью, жизнь старика казалась вялой, безрадостной и неинтересной… Не было у старика той роты, к которой так спешил Пидмичев. Однако вместе с жалостью Пидмичев чувствовал гордость: ему поручили защищать таких стариков, и у него для этого карабин и патроны, и старик все это тоже хорошо понимает и относится к нему, Пидмичеву, с уважением.

— В газетах пишут, что враг несет большие потери, — сказал он. — Противник потерял уже около миллиона человек живой силы, более трех тысяч танков, более двух тысяч самолетов…

— Вот это так! — засмеялся старик. — Пусть их…

Пидмичев улыбнулся.

— Ну, я пойду, — сказал он. — Всего доброго.

Старик молча закивал.

Пидмичев взглянул на него.

— В газетах пишут еще, что на днях на этом вот нашем направлении командир орудия Иванов, попав со своим расчетом в окружение, занял выгодную позицию и, сражаясь до последней капли крови, уничтожил пять танков врага.

— Ну да, — закивал старик, снова радуясь. — Иван… Я знаю. У всякого Ивана обе руки правые…

Выйдя из ворот старикова дома на проселочную дорогу, едва различимую в темноте, Пидмичев медленно двинулся по ней, стараясь приучить глаза к слабому ночному свету, заполнявшему окружающее его пространство. Как и с вечера, небо над деревней было затянуто густой плотной мглою, слабо розовевшей на западе, и Пидмичев сейчас уже точно понял, что это пожары.

Шагов через сорок он очутился за деревней на гулком деревянном мосту через шумный ручей. Пересекая дорогу, ручей, по-видимому, где-то у самых деревенских огородов круто сворачивал и продолжал свой путь дальше рядом с дорогой. Было слышно, как он журчит по мелкому каменистому дну справа, метрах в трехстах. Оттуда же, из низины, на теплую еще от дневного солнца дорогу поднимался холодный редкий туман и несло густым запахом сена.

Шагая в прохладной сырости ночи, Пидмичев думал о своей будущей жизни в роте: каким хорошим товарищем станет он тем неизвестным пока людям, которые живут сейчас где-то за лесом в окопах; он верил, что они непременно полюбят его и станут уважать. Правда, он не мог бы сейчас точно сказать, за что именно станут так относиться к нему в роте, но чувствовал, что это будет именно так. Ведь увидел же в нем что-то дивизионный комиссар Пономарев… Он думал о матери, оставшейся в родном городе. Как-то она там живет, его мама? Он не писал ей уже неделю! И как всегда, когда он начинал думать о ней, ему сделалось страшно при мысли, что его могут убить. Мысль о возможной смерти в бою не раз приходила ему в голову, и он мог с уверенностью сказать, что не испугается смерти и не побежит, но вот когда он одновременно начинал думать и о матери, ему становилось страшно… Потом он стал думать о старике, встреченном сегодня, о том, что, может быть, надо было как-то иначе поговорить с ним, как-то ободрить его, обнадежить, а не пересказывать сухие газетные сводки… Он решил, что напишет ему из роты теплое письмо…

У одинокого, разбитого грозой дерева — как ему говорил старик — Пидмичев сошел с дороги и по узкой твердой тропинке, которую он почти не различал, но лишь чувствовал под сапогами, направился к предполагаемому в темноте лесу. Два или три раза он терял под ногами тропинку, но всякий раз, как только по сапогам начинала шелестеть трава, возвращался обратно.

Вскоре перед ним из сумеречной темноты полей черной полосой выделился лес.

Лесная дорога, на которую вывела его тропинка, была так узка, что деревья смыкались над ней и своими кронами закрывали небо. Густая непроницаемая темнота обступила его со всех сторон. Инстинктивно он вытянул вперед руку и сделал несколько движений перед собой, какие обычно делают в воде, пробуя, теплая ли. Пройдя несколько шагов, он остановился. Вокруг без конца что-то капало, шелестело по листьям, потрескивало, ломалось… Пидмичев зябко поежился. Сняв на всякий случай из-за спины карабин и презирая себя за это, он нетвердо прошел еще немного вперед, чего-то боясь и понимая уже, что ничего из этой затеи не выйдет: не найти ему в темноте дорогу. «Надо возвратиться, — подумал он, — и подождать утра». И это была верная мысль, потому что никаких дорожных развилок, по которым Пидмичеву предстояло ориентироваться, никакого торфяного болота, про которое говорил старик, он все равно бы сейчас не увидел. Вот если б светил месяц! На него-то, собственно, и рассчитывал Пидмичев, покидая деревню.

Боясь заблудиться снова и проплутать ночь понапрасну, он решил вернуться и заночевать у старика.

Однако, прошагав немного по дороге в деревню, он вдруг раздумал. В этом своем возвращении виделось ему какое-то несоответствие с тем впечатлением, которое он, как ему казалось, произвел на старика. «Ушел и ушел, — размышлял он. — Надо дорожить словом солдата…» И, не доходя до моста, где на дорогу тянуло из лугов сеном и земляникой, Пидмичев осторожно сошел с насыпи и по скошенной жесткой траве спустился к ручью в надежде обнаружить неубранное сено.