Николай Внуков - Когда гремели пушки

Поели мы. Раненых в тыл отправили. Я еще успел с Миколой словом перекинуться. Сказал он, что наша позиция очень выгодная. Командир роты подвал приказал всей силой держать, пока на соседних улицах фашистов не потеснят и станцию в кольцо не возьмут.

— А когда это будет? — спрашиваю.

— Про то, — говорит старшина, — один командир полка знает. Может, сейчас, может, завтра, а может, через неделю…

«Тогда, — думаю, — встречать мне тут свой день рождения. Послезавтра тридцать три стукнет…» Сказал об этом Миколе.

— Ничего, — отвечает, — не журись. Приползу поздравить…

На другой день опять хотели фашисты нас потеснить, но артиллерия их угомонила…

К вечеру порвалась у нас связь. Пополз связист но линии, и пятидесяти метров не прополз, убили парня. Пополз второй, и его стукнули.

— Ясная обстановка, — говорит лейтенант, попутно еще всякие слова добавляя, — снайпер под боком завелся… Приказываю разыскать…

Мы усилили наблюдение. В городе такому стрелкачу легко укрыться. А один хорошо замаскированный снайпер целого взвода стоит.

Мне сразу показался подозрительным один разбитый пакгауз. Стоял он посреди путей, на ничейной территории. Фашисты его бросили, а наши занять не могли, потому что вся местность вокруг была под огнем. С чердака пакгауза видно улицу, что вела к нашему дому, и место, где побили связистов. Стал я наблюдать за пакгаузом, но ничего не заметил.

Ночью наши соседи атаковали фашистов. До утра шел бой. И опять потеснить фрицев не удалось…

Побывал у нас ночью командир роты, а старшина с поваром приползли уже под утро, когда рассветать начало.

Раздал старшина сухари, консервы, потом подошел ко мне и спрашивает:

— Ты, Трофим, родился, чи не?

— Не знаю, — говорю.

— Коли не знаешь, — отвечает старшина, — то я себе пойду. А я было горилки припас новорожденному…

Пришлось сказать, что родился. Выпили мы с ним и товарищей угостили. Поздравили меня с наступившим тридцать четвертым, и Микола говорит на прощанье:

— Три года, Трофим, воюем с тобой, и скоро войне конец. Смотри, друже, напоследок не оплошай. Обидно было бы не дожить…

Сказал и пошел…

А тут ударила артиллерия, и мы — бегом на свои места. Выглянул я из подвала. День вставал серый, туманный. Падал мокрый снег, но видно было хорошо. Я еще подумал: как Микола с поваром обратно будут пробираться? Подумал и на слуховое окно пакгауза глянул. Вдруг мелькнуло там что-то и дымок ударил. Кольнуло меня в сердце.

Только хотел лейтенанту доложить, что открыл вчерашнего снайпера, как вбегает солдат и кричит, что старшину-то убили.

Мать честная, в глазах у меня помутилось. Пропал Микола, ни за что пропал. Еще слова его в ушах не смолкли:

— Смотри, друже, не оплошай…

А его уже нет.

Много смертей я на войне перевидел, а вот смерть Миколы всего больней хлестанула… Друг он был настоящий, и виноватым я себя почувствовал: не сказал про вчерашнего снайпера…

Обращаюсь к лейтенанту, доложил все по порядку и прошу разрешения на пакгауз с группой солдат ударить и за старшину по-русски, как полагается, отплатить. Лейтенант подумал, голову почесал, но согласился.

Вызвал я добровольцев на такое дело. А дело, сам понимаешь, нешуточное. Место открытое. Могут и положить всех… Но нашего старшину крепко уважали и любили. Весь взвод, как один, поднялся. Отобрали мы с лейтенантом десять человек подюжее.

Лейтенант связался с командиром роты и попросил огня на пакгауз.

Дали артиллеристы огонь.

Еще дым не рассеялся и пыль не осела, как ворвались мы в пакгауз через дыру в стене. Внизу в полуподвале нашли четырех фрицев с рацией: от обстрела спрятались. Не ждали нас, потому и не сопротивлялись. Побросали оружие и руки, как по команде, подняли. Хотели ребята сгоряча их того… Да я не дал. Все-таки — пленные, не положено… Оставил при них половину отряда, велел организовать наблюдение, а сам с другой половиной начал пакгауз обшаривать. Второй этаж был пустой. В потолке дыры и сквозь них чердак видно. Полезли мы с двумя солдатами на чердак. По дороге еще каморки были. Товарищи отстали. На чердак я один вылез. Осматриваюсь осторожно, за трубу прячась. Никого. Пусто на чердаке.

А у немцев крыши — двухскатные, высокие и чердаки во многих домах двухэтажные. Нижний — широкий, просторный, а верхний — узенький, под самым коньком. Знал я про это, а тут сплошал.

Вижу, нет никого на чердаке, из-за трубы вылез и раздумываю, куда снайпер утек…

Вдруг над самым моим ухом ка-ак хлестнет автоматная очередь. Ударило меня крепко, штукатурка в лицо брызнула, и грохнулся я во весь рост, как стоял, на бетонный пол.

Лежу, перед глазами круги красные крутятся, а сам соображаю: совсем меня убило или только ранило.

Вдруг слышу наверху скрип. Приоткрыл я глаза, а пошевельнуться боюсь. Знаю, чуть шевельнусь, сразу боль от ран почувствую.

Скрип повторился. Повел я глазами и обомлел. Сверху, из-под крыши, лезет по крутой деревянной лестнице рыжий фриц в плащ-палатке. Автомат на меня навел, глазами сверлит и лезет. Одну ногу опустит, перекладину нащупает, попробует — крепкая ли, потом колено подожмет и сам сползет пониже и уже другой ногой следующую перекладину нащупывает. А глаз с меня не сводит и автомата не опускает.

Слышал я, что человек перед смертью может всю жизнь за одну секунду вспомнить. Ничего этого со мной не было. Только злость меня взяла и пот прошиб. Чуть шевельнусь — даст он очередь из автомата, и прощай, Трофим Дубовой. А не шевельнусь, — спустится вниз, увидит, что еще живой, и все равно добьет, как котенка. Главное — не знаю, сильно ли я ранен, смогу ли быстро вскочить и автомат вскинуть, чтобы хоть смерть с оружием в руках, как подобает солдату, принять. Автомат подо мной был. Упал я на него.

Лежу, а фриц все ниже спускается; уж до половины лестницы добрался. Стиснул я зубы, а в голове одни ругательства. Себя ругаю, что один вперед выскочил, товарищей — что отстали, а больше всего фрица, который жизнь мою забрать хочет.

«Вот тебе, — думаю, — Трофим, и день рождения. Стал он последним денечком твоей жизни».

Вдруг остановился фриц. Опустил ногу, дернулся и опять ногу вверх потянул. Опять попробовал опустить и снова вверх подался. Потом, не спуская с меня глаз, привалился спиной к лестнице и начал левой рукой позади себя шарить.

«Что бы значило? — думаю. — Чего он там ищет?»

А у фрица даже морда от натуги перекосилась и багровой стала.

Стиснул я зубы.

«Эх, — думаю, — только бы он на секунду отвернулся; попытал бы я счастья солдатского, может, и не сильно я ранен, смогу автомат поднять?..»

Шарил мой фриц, шарил позади себя, потом, не спуская автомата, начал глаза влево косить. Скосит и на меня глянет, опять скосит и опять на меня глянет.