Николай Внуков - Когда гремели пушки

— Тогда мы сидим прямо на тайнике! — вскакивает шофер.

Усталости как не бывало. Растаскиваем бревна внутри квадрата — нижнего венца сруба. Через минут пятнадцать в углу обозначился еще один малый квадрат, венцом уходящий вглубь.

Лесник говорит, что этот сруб, возможно, был баней, а колодец находится внутри бани. Так делали иногда, чтобы не таскать воду издалека.

Мы расчищаем этот квадрат. Теперь явственно видно: да, не случайно торчат торцы бревен, это был колодец. Бревна гнилые, но мерзлые. Под трухой и снегом — лед.

Пока не стемнело, мы пробивались вглубь, кололи лед, рубили вмерзшие железные бревна, коротко перекуривали и снова рубили. После нескольких часов работы мы углубились меньше, чем на метр, и поняли, что зима крепко держит свои секреты.

— Если будет время весной… — обращаюсь я к шоферу. Он понимает меня с полуслова:

— Непременно!

— И вы, Василий Петрович?.. — спрашиваю я.

— Мне самому интересно! — откликается лесник. — В случае чего, пионеров на помощь вызову. Наши красные следопыты такого случая не упустят!

Мой путь — в город Холм. Вечерело, и я заночевал в Плоскоши.

От окон тянуло стужей, а круглая, под потолок, печь излучала жар.

Вначале никого не было. Потом явился старик, высокий, кряжистый. Ходил, покашливал, шея замотана шарфом.

Потом вошли другие. Послышались радостные восклицания. Старик и мужчина лет сорока пяти обнялись, хлопая друг друга по плечам. Отец и сын. Дед приехал в поликлинику из деревни, а сын с бригадой электриков прокладывал по району линию.

Одеты они грубо, тепло, добротно, как и положено на такой студеной работе. Старик степенно расспрашивал сына о житье-бытье, рассказывал о себе. Встречи — это воспоминания…

Так подошел черед истории, которой начался очерк: о встрече деда Назара с командиром партизанской бригады.

Старик разволновался. Крупные крестьянские пальцы вздрагивали. Он глухо сказал:

— Такое врезалось в память: встреча с Германом. Тогда меня расстреляли было…

Он набил и закурил трубку.

— Поехали мы из деревни Песчанки сюда, в Плоскошь. До войны тут был узел радио. Сельчане наказали вывезти, что возможно: Москву слушать. Как проехали и пробрались на узел — целая история. Ночью на возок погрузились, тронулись, едем. И как раз у болота вышли двое: «Стой, кто идет?» Отвечаем: «Едет Митька Пинаев и Богомаз». — «Куда ходили?» Мы из хитрости и брякнули: «К вашим полицейским. Везу это радио по приказу местной управы». Схитрил, называется… Тут же нас согнали с возка и повели в землянку.

И вот стоял Рубинов перед командиром бригады и крепко держался за свою версию, сыпал подробности. Закоренелый предатель и только!

— И что вас спасло? Как они поверили, что вы свой? — горячо тороплю я деда.

— Как бы не так, поверили… — усмехнулся он. — Уже стрелять повели… Только тогда понял я, старый дурак, с кем имею дело. Объяснять стал. Да какое! «Хитришь, дед, изворачиваешься», — говорят мне. И расстреляли бы, и правильно… — Назар Сергеевич слепыми движениями похлопал себя по карманам. Трубка погасла. Сразу несколько рук протянули ему огоньки спичек. И дед продолжал: — В нашем селе я велел собрать обоз с продуктами. Для партизан. А где они, партизаны, и сам не знал. И случается же такое! Подоспел обоз к лагерю партизан минута в минуту, когда меня выводили…

Рано утром машина электрификаторов направлялась в сторону аэропорта с рейсовыми самолетами на Холм. Машина, фырча простуженным голосом, тронулась в путь. Меня втиснули третьим в кабину «газа».

От мороза выбоины затвердели, нас то кидало под потолок, то вдавливало в сиденья… Посредине чистого поля Михаил Назарович Рубинов затормозил, сказал: «Аэропорт», — крепко тряхнул меня за руку, и машина ушла.

На окраине поля виднелось несколько изб. Вдалеке они множились, образуя поселок.

«Где же аэропорт? Где бетон, стекло, аэрокондишен и стюардессы?»

Машина давно исчезла в далекой поземке.

«Где бензовозы, носильщики, сувениры? Где сами лайнеры, наконец?»

Поле… чистое поле.

Я двинулся было к далеким запахам древесного угля и хлева, но тут у крайней избы заметил шест и полосатую матерчатую колбасу на нем, вытянувшуюся по ветру. Такие штуки я видел в книжках с картинками о зарождении воздухоплавания.

Две минуты быстрого марша — и я у избы с «колбасой». Глухо, тихо, заперто. В соседней избе посоветовали поискать над стрехой ключ от аэропорта, сказали, что за печью найдутся пила и топор, а во дворе — поленья. Все оказалось точно. И ключ, и огромная двуручная пила, и топор. Я всласть трудился. Топил остуженную избу, но согрелся скорей от работы; из-под пола еще долго тянуло стужей.

Заиндевелые окна выходили в поле. Я часто поглядывал в них: не упустить бы лайнер!

Пришла бабка с ручной прялкой, спросила: «Когда самолет на Холм?» Потом отругала меня за халатное отношение к пассажирам. «Грязно и печь прогорела», — сказала она.

После полудня что-то затарахтело над головой, на поле скользнул зеленый аэроплан. Мы трусцой погнались за ним. Он повернул, побежал нам навстречу, распахнул дверь.

Аэроплан долго пыжился, взвывал мотором и наконец поднялся почти без разбега. Перелески, поля, ручьи просматривались детально. Думалось, каково в таких прозрачных, насквозь ветреных и мороженых лесах было жить партизанам. Просто жить там — какое трудное дело!

Наш летающий механизм пошел на снижение. Старушка вышла, приняла от меня прялку и заметила осуждающе, что я снова бросил без призора аэропорт. И пошла по дороге в Холм.

Город виднелся на высоком холме. Возвышенность эту глубоко разрезала речка. Я вышел к ней в стороне от моста. Лед уже был толстый, снег — по колено, он продолжал идти густо, крупными хлопьями. Тропинка бежала мимо большой, обшитой досками проруби. Там полоскали белье, оно снежно скрипело в руках хозяек. На высоком берегу ворчал гараж. Я шагал, по улицам, и снова что-то лихорадочное, нетерпеливое поднималось к сердцу.

Здесь, в городе и области, жили десятки партизан Германа. Здесь были явки на Шулежной улице в доме № 12 и пароль: «Привет от Жени».

Начал я с горкома и паспортного стола. Читал фамилии вслух:

— Кляпин Аким Андреевич… — И вопросительно ждал.

— Нет, не знаем.

— Захарова Пелагея Васильевна?

— Нет.

— Глинский Владимир?.. Еремеев Иван?.. Кособрюхов… Павлов…

— Нет… нет… нет… — сочувственно говорили товарищи.

И на Шулежной, 12 тоже не было адресата явки — Охреповой Ольги. Я побывал в паспортном, в школе у следопытов, в избирательном участке. Паспортный стол располагал фамилиями тех, кто жил в самом городе. Грустно подтвердились сведения товарищей из горкома. Кто-то из старожилов стал припоминать фамилии по району. Мы звонили в совхозы, деревни. Оттуда отвечали: убит, уехал, не знаем. В паспортном подсказали насчет избирательных списков, там уж точно внесены все.