Валерий Поволяев - Лесная крепость

Капитан взял паренька-дудочника за плечо, подмигнул ему свойски, словно приглашал в солдатский клуб – жестяный модуль, и зимой и летом нагревающийся так, что в нём невозможно было находиться, – выступить с концертом художественной самодеятельности, поскольку братская смычка и дружба солдат с местным населением – дело святое, и увёл с поста.

Паренёк ушёл с капитаном, даже не оглянувшись на Жислина, а Жислин до конца дежурства жалел, что не дослушал горькую музыку юного дудочника с ласковыми антрацитовыми глазами. Думал о том, что смычка с местным населением нужна обязательно и паренька этого нельзя терять: когда кончится служба, паренёк поможет ему достать джинсы. Все, кто уезжает из Афганистана домой, обязательно везут с собою джинсы. Товара этого здесь – горы: дешёвый, беспошлинный. Иногда джинсы можно выменять на пару тельняшек – местным неразборчивым торговцам очень нравятся десантные тельняшки. Ещё нравятся прочные солдатские ремни с яркими латунными пряжками. Когда седобородые бабаи видят их – светятся в улыбке, будто дети. Тельняшка плюс ремень с пряжкой – этого товара вполне хватит для того, чтобы получить хорошие, сшитые из настоящего джинсового материала штаны с надписью «Суперрайф» или «Монтана». Жислин не удержался, его словно бы что-то подогрело изнутри, свет неземной разлился там, обласкал сердце, обдал приятным теплом, он улыбнулся.

Предупреждение капитана не испугало Петра Жислина: солдат существует не только для того, чтобы воевать, а и для шишек, окриков и нарядов вне очереди, да и потом – наказание того обходит, кто его не боится. Жислин не боялся наказаний – слава богу, с детства приучен не бояться, отец так воспитал, мать воспитала, воспитала и школа и… эта самая… Он улыбнулся ещё шире, почувствовал, как напряглись лицевые мускулы, кожа туго натянулась на щеках – пионерская организация. В школе он не боялся ни двоек, ни оплеух старшеклассников, ни строгих замечаний классных руководительниц, ни уличных драк, постарался выработать в себе некое рациональное спокойствие, позволяющее ему подниматься не только над самим собой, но и над теми, кто находился рядом. Часто Петру Жислину это удавалось. Иногда нет – случались срывы.

Хоть и выговорил ему командир роты, хоть и увёл собеседника-дудочника с собой и радоваться было вроде бы нечему, а приятное настроение не покидало Жислина до конца дежурства.

Он встретился с пареньком ещё несколько раз – их видели вместе, – обучил его новым русским фразам, паренёк, в свою очередь, обучил Жислина ходовым выражениям на дари и пушту, но не это было главным. Главное – то, что он приносил в конвертиках насвар. Ещё приносил чарс. Чарс – чаще. Чарс надо было курить, он знатокам напоминал гашиш, а насвар можно было и курить, и нюхать. Насвар опытные люди часто курили со специальной коричневой пастой – Жислин узнал и понял то, чего не знал и не понимал раньше.

После насвара и чарса в зыбком воздухе появлялся сиреневый дым, небо делалось золотым, оно будто бы освещалось изнутри, в нём появлялись звёзды, в ушах начинала звучать музыка, словно бы Пётр надевал на голову лёгкий, неощущаемый обод с хорошими стереофоническими наушниками, музыка была тихой, мелодичной, строгой, и Жислин всякий раз, когда она звучала, отбивал рукою такт. Насвар ему нравился больше чарса.

– Диво, настоящее диво, – шептал Жислин, улыбаясь, он видел то, чего не видели другие, и слышал то, чего другие не слышали. – Где ты только берешь это диво? – спрашивал он у паренька и каждый раз не получал ответа. Собственно, Жислин ответа и не требовал, косил глазами в сторону, засекал взглядом вытертые джинсы паренька – старые дырявые штаны с прогнившей клепкой казались ему новенькими, дорогими, модными, видел босые сбитые ноги и отмечал, что на пареньке – добротная фирменная обувь. – Диво, диво, – повторял Жислин, – откуда оно?

Вместо ответа паренёк неопределенно поднимал плечи, улыбался открыто и чисто – зачем это знать советскому другу? Жислин тоже улыбался, ему нравился паренёк-афганец, и он направлял в него указательный палец.

– Правильно!

Везло Жислину – паренёк ни разу больше не попался на глаза командиру, даже самый распоследний завалящий прапорщик, отвечающий за нитяные носки и материю для подворотничков, не засёк его с пареньком.

Утром после встреч болела голова, но боль очень скоро проходила, только яркий, полный насыщенных, часто свистящих красок день терял свои цвета, всё делалось блеклым, печальным, дрожащим, старым, колючая афганская природа обретала российскую мягкость и прозрачность, состояние, когда хорошо бывает думать о доме.

Несколько раз паренёк приходил на пост, у которого стоял Жислин, приносил фрукты – нежные, вроде бы по-девичьи смущённые, как казалось Жислину, персики, мышастенькие, в раю только такие мышки водятся, на земле водятся другие, приносил сизо-фиолетовый, без единой косточки виноград. Жислин благодарил, он был рад, что у него есть такой друг, бросал на парнишку вопросительные взгляды, и бачонок не выдерживал, давал Жислину пакетик.

– Диво, диво, ой какое диво! – Жислин в эти минуты делался радостным и торжественным – снова он будет слышать музыку, одета на нём будет не опостылевшая десантная роба, а фирменная тужурка с лейблом – красочной матерчатой маркой, свидетельствующей о том, что вещь эта не поддельная, а дорогая, сшитая на фирме, на ногах – ладные кроссовочки «Адидас», на руке – модные японские «котлы» «Сейка» или «Ориент-колледж», – всё как надо, всё тип-топ. Жислин привык к пареньку, паренёк привык к Жислину.

– Когда кончится война, наступит дембель, я тебя к нам, в Советский Союз, приглашу. Поедешь? – спрашивал Жислин, и паренёк в ответ сиял чистыми зубами.

– Обязательно поеду.

– Я в Хакасии живу. В Хакасию поедешь?

– Поеду.

– У меня мамахен, знаешь… во-о! – Пётр Жислин показывал пареньку большой палец.

Паренёк улыбался и, повторяя жест друга, тоже поднимал большой палец.

– Во-о!

– А папахен, знаешь, какой? Во-о-о! – Жислин поднимал палец повыше.

– Во-о-о! – смеялся паренёк.

– Только просьба у меня к тебе перед дембелем будет… – Жислин серьезнел, смех пропадал, хотя уголки губ у него продолжали радостно подрагивать, на лбу возникали озабоченные морщины. – Перед самым дембелем, когда придёт пора уезжать… Великая будет просьба.

– Какая?

– Потом узнаешь. Я скажу, всё скажу!

В горах грохотали взрывы, ночью, случалось, часть, в которой служил Жислин, обстреливали «эресами» – китайскими реактивными снарядами, и тогда поднималась караульная группа, садилась на бэтээры и сеткой накрывала место, откуда стреляли. Иногда душманы запутывались в ячее, иногда сетку вытаскивали пустой. Жислину везло – он ни разу не закидывал сеть, ни разу не принимал участия в рыбной ловле, ни один волосок, как принято говорить, не упал с его головы. Пётр Жислин считал, что у него счастливая судьба. Звёздочка его на небе, может быть, и неприметная среди огромного хаоса искрящейся светлой россыпи и, может, не такая яркая, но она хорошо охраняет его – время худых коров, как говорят у них в Хакасии, должно обойти Петра.