Валерий Поволяев - Лесная крепость

– Что это такое – время худых коров? – поинтересовался у Петра афганский друг.

– Это значит – плохая пора. Это когда надо подтягивать брючный ремень на все запасные дырки и почаще оглядываться.

– И всё?

– А что ещё? Время худых коров – это беда, это всё черное, недоброе, что есть на свете. Разве непонятно?

Вообще-то у Петра были в запасе разные мудреные фразы. И «время худых коров», и «сезон прозрачного воздуха», и «тень мертвого оленя», и «час, когда надо надвигать на голову шапку», – все эти красивости и иносказания имеют, конечно, свой смысл, но они из прошлого и вползли в наше время только на четвертушку, а остальное, три четверти, осталось в прошлом. Поэтому арифметика предельно ясна, как два плюс два равно четырём; так и со «временем худых коров» – всё в прошлом, в прошлом, в прошлом… Три пишем, один в уме.

– А ты знаешь, что такое «сезон прозрачного воздуха»? – спросил как-то Пётр Жислин у паренька, когда тот пришёл к нему в очередной раз на пост, вопрос был неожиданным, паренёк ему удивился, как удивился и сам Жислин: зачем, собственно, он спрашивает об этом паренька? Но слово, как стремительная верткая птичка – вылетела из клетки, и всё, поймать уже нельзя, если только прибить из ружья либо пустить вдогонку крупную хищную птицу, кобчика или сокола, и Жислин хотел было уже вслед птичке пустить кобчика, но паренёк, подавив в себе удивление, мотнул головой.

– Нет! – И выпалил на знакомый российский манер: – А что?

– И не надо знать, что такое «время прозрачного воздуха», – сказал Жислин, – рано пока. Когда приедешь ко мне в Хакасию, тогда узнаешь. – Не те слова произносил Жислин, не то говорил – он хотел привлечь к себе внимание паренька речевыми сложностями, образностью, красками, философией народа, которого не знал афганский друг, а получилось наоборот: паренёк перестал улыбаться, антрацитовый блеск в его глазах угас, губы сжались в прямую твёрдую линию, но Пётр не заметил этого и нетерпеливо пощёлкал пальцами. – Принёс чего-нибудь?

Паренёк посмотрел на него внимательно и сощурил глаза.

– Принёс!

Жислин уже втянулся в это дело, чарс и насвар для него стали хлебом и консервированной картошкой, придёт время, когда без пакетиков он уже жить не сможет. Лицо паренька было бесстрастно. «Как это произносил Пётр? “Время худых коров”, так? В Афганистане все коровы худые. Из-за жары. Ещё из-за войны – скотина боится выстрелов. Из-за мин – подрывается на них. Зато худые коровы бегают быстро. А кто в этом виноват?» Он вытащил из кармана старых, колких от грязи джинсов младенчески белый, незапятнанный пакетик.

– На!

– Ой, спасибо, ой, спасибо! – Движения у Жислина сделались быстрыми, целенаправленными, деловыми, он отставил в сторону автомат и принял пакетик. – Насвар?

– Насвар, – подтвердил паренёк.

Не сказал только паренёк, что этот насвар покрепче тех, которые он приносил раньше.

– Ой, какое диво, какое диво-о, – произнёс минут через пять Пётр Жислин, и это были последние слова, которые он вообще произносил в жизни: паренёк-афганец схватил автомат, стремительно оттянул затвор и длинной очередью перепилил Жислина буквально пополам.

В теле Петра обнаружили восемнадцать пуль.

А паренёк-афганец в грязных ломких джинсах исчез, он как сквозь землю провалился. Вместе с автоматом. Сколько ни искали его – не нашли.

Вот такая горькая история произошла с сыном Вадима Петровича Жислина. Да что там «горькая»? Более горькой не бывает. Не придумаешь. И человека не вернёшь. Впрочем, всё это слова, слова, слова – возникают они будто бы из ничего почему-то здесь, в тесной комнатке полковой канцелярии, над папками с письмами. Письма пронумерованы, подшиты, к каждому подколота копия ответа, каждой бумаге – своё место. Отдельно – письмо В.П. Жислина, отложенное командиром полка.

Кто виноват в этой истории? Сам Пётр, жизнь его либо те, кто воспитывает детей в далеком хакасском поселке – все мы ведь выходим из школы, из пионеров, из комсомола, – или отец Петра, чей характер хорошо чувствуется по письму? Либо те, кто послал наших ребят в Афганистан? Сколько подобных историй кроется в этой аккуратной канцелярской папке?

– Немного, – сказал Корпачёв.

– Ну, а министр… Министр… что ответил?

– Не знаю. Это дело министра. – Озабоченное, красновато-кирпичное, будто у индейца, загорелое лицо Корпачёва сделалось холодным – он не хотел вести разговоры о том, что располагалось не на его этаже, и даже не на том, который шёл следующим от него по счёту.

Естественно, Корпачёв – человек военный, у него свои заботы, у меня свои, я максимум чем рискую – лёгким нагоняем, а для него это вопрос дальнейшей службы; командир полка был на год или на два моложе меня, ему ещё служить и служить – и быть непременно генералом. Мне, во всяком случае, хотелось, чтобы Корпачёв был генералом, поэтому оставалось мне только одно – сойти по обшарпанным ступеням вниз и не искушать подполковника расспросами.

Скажу только, узнав о судьбе Жислина, прочитав письмо его отца, испытал я нечто похожее, что испытывает человек, кидающийся наперерез трамвайному вагону. Слишком малая мошка человек, чтобы задержать железную электрическую махину; Жислина можно было спасти только в том случае, если бы не было Афганистана. В Афганистане такой человек обречён, как и многие другие с его психологией, рано или поздно обязательно что-нибудь случится, не одно, так другое, рано или поздно командир или замполит обязательно будут давать родителям однозначный ответ.

При той жизни, что там, даже одной смерти много, а мы вон сколько ребят положили! Каждого из них жалко, и Жислина тоже. Наверное, только одних жаль меньше, других больше, хотя мёртвые все одинаковы. И перед нами, и перед земным начальством, и перед тем, кто выстроил их в ряд на небесах…

Возможно, об этом думал сейчас и Корпачёв – некрасивое лицо его распустилось, сделалось добрым, ещё более некрасивым и незнакомым, человек с таким лицом готов во всём участвовать – в мужской компании пойти на опасную охоту и в упор уложить вепря, нырнуть в воду за оброненным женщиной перстеньком, сразиться с чемпионом мира по шахматам и выиграть матч, забраться в райский сад за золотыми яблоками, – это было лицо брата, друга, солдата, который никого не бросит в лихую минуту.

Пожалуй, это единственно хорошее, это самое лучшее, что Афганистан выработал в людях, побывавших здесь, и это немало. Хотя… хотя лучше бы мы сюда не входили. Но русский мужик, как известно, всегда был крепок задним умом: если бы да кабы, лучше бы, да ещё лучше было бы, но мы сюда вошли и понесли потери. Теперь надо думать, как выходить из этой истории раз и навсегда, окончательно, и всякого человека, хорошего и не очень хорошего, сложившего голову здесь, помнить.