Виктор Московкин - Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

Мать опустила голову, задумалась, видимо, все еще пыталась понять, почему мужик направил их к Фаине Савельевой? Ладно, ненавидит городских по какой-то причине, чем же эта добрая и не совсем счастливая семья ему помешала? И хозяйка, когда услышала о нем, отозвалась плохо. Сама из деревни, мать знала, что между соседними домами годами бывает вражда, уж и не помнят, с чего началось, а продолжают на каждом шагу вредить друг другу. Что-то, наверное, похожее и тут. Но спросить она не решалась.

— Утром много подвод встречали с мукой, картофелем, и все в город. Будто не ко времени поставки, — поинтересовалась она.

— Не ко времени, — подтвердила Фаина Васильевна. — С государством с осени рассчитались, а это голодающим. Секретарь приезжал из района, так говорил, много по Дороге жизни голодающих ленинградцев везут, по ледяной дороге… А что за дорога такая — толком не поняла. Намученные, исхудалые, страсть, говорят, смотреть…

— Я видел, — решился встрять в разговор Алеша.

— Где же это ты видел? — недоверчиво спросила хозяйка.

Алеша хотел обидеться: привыкла дома к малышне и его таким же недоростком посчитала. Мать, однако, опередила его:

— В ремесленном училище он, ходить приходится далеко, через железную дорогу. А их на станции Всполье ссаживают, по больницам развозят…

— Чему же вас там учат, маленьких таких? — спросила Фаина Васильевна, и Алеша понял, что материно объяснение нисколько не прибавило уважения к его личности. — Кем будешь-то, родимый мой?

— Слесарем, — буркнул он.

— Это что-то вроде нашего деревенского кузнеца?

— Что-то вроде, — безнадежно подтвердил Алеша. «Рассказать бы тебе, что мы фронтовой заказ выполняли, по-другому заговорила бы. Жалко, что тайна, которую нельзя разглашать».

— Поди, ножи-то точить научился? — подозрительно спросила хозяйка.

— Почему же! — хмыкнул Алеша. — И ножи, и ножницы, топор могу поправить. Инструмент с собой. Надо, что ли?

— Как не надо! В доме мужиков нет. С Кольки какой спрос. Вон Соня тебе даст, поточи.

Алеша встал, церемонно поклонился.

— Спасибо за еду, тетя Фая.

— На здоровье. Сейчас самовар согрею, чай будем пить.

Алеша взял свой мешок и пошел за девочкой на кухню. Он слышал, как мать в разговоре спросила об эвакуированных, обосновавшихся в деревне.

— Да много, много их у нас, — отвечала хозяйка. — Ох, молодка, только на них и держимся. Работящие! Без них, так и колхоза бы не было. Для таких, как Илюха, они нож острый, глаза колет их отношение к делу. Хороших мужиков забрали, остались бабы да старики, да еще как Илюха, все шаляй-валяй: проглотить-то хочется, да жевать лень. Беда…

— А этот Илюха? Люди везли продукты в город… — Мать все пыталась выяснить, почему этот чернявый Илюха так ненавистнически относится к Савельевым.

— Он к ферме прикреплен, солому с полей возит, — пояснила хозяйка. — Нынче оплошали с сеном. В самый-то сенокос мужиков позабирали, бабы еще не отревелись… Какой уж сенокос!

— «Не отревелись». Будто сейчас отревелись, — вздохнула мать.

— Ревут, как же! Почтальона и ждут и бояться стали. А иные уж и закаменели.

Девочка выложила на лавку ножи. Все они были с деревянными ручками, из хорошей стали. Алеша потрогал пальцем лезвия, посмотрел на свет острие, нет ли блеска — не такие уж и затупленные, видимо, хозяйка сама неплохо справлялась с заточкой. Самолюбие его было задето: «Зачем это она? Проверить, умеет ли он хоть что-нибудь делать? Пусть, раз так». Он поправил ножи на бруске. Вот ножницы оказались претупые, из черного металла, не менее века им, как только ими стригли. Крепление ослабло, винт уже был кем-то давно расклепан. Алеша принялся за дело. Соня стояла поодаль и очень серьезно наблюдала за ним. Впрочем, она не забывала бросать любопытные взгляды и на мешок, чем-то он притягивал ее. Алеша улыбнулся ей, поманил пальцем.

— Бабушка лучину ножом щепает?

Девочка кивнула.

Конечно, он уже обследовал кухню, косаря нигде не было.

— Посмотри-ка. — Он раскрыл мешок, показал Соне все свое богатство. Выбрал топорик с насаженной ручкой, подал. — Отдай бабушке… если понравится.

Бабушке понравился топорик.

— Гляди-ко! — услышал он голос хозяйки. Сказано было с преувеличенным изумлением, но, в общем, по-доброму. «Кажись, угодил», — с удовлетворением подумал Алеша: очень хотелось хоть чем-то отблагодарить хозяйку за гостеприимство.

— Самовар-то загреть сумеете? — спросила Фаина Васильевна.

— Приходилось, — солидно ответил Алеша.

— Прости меня, Фаина Васильевна, из головы не выходит, — опять заговорила мать. — Вот этот Илюха, что он к тебе имеет?

— Да и ничего! Такой уж он мотало-ботало, несуразный… Еще когда в молодцах ходил, мотался из деревни в город — почти-то все у нас раньше на заработки в город шли. Ну вот, он ни там не прибился и от крестьянства отбился, ни то ни се вышло из него. Всю-то жизнь… Смеялись на него: чудил и все невпопад, и только. А как не смеяться? Была привычка, увидит у кого что-нибудь, что ему понравится, и скажет: хорошая у тебя эта вещь. И не раз скажет, и не два, а человек не поймет, к чему это он. Раз мой-то Василий, — престольный у нас был, ильин день, — вышел на улицу в сапогах с блестящими калошами, модно тогда было в праздники в таких калошах. Илюха ему и толкует: «Хорошие у тебя калоши». А мой ему: «Да ничего, справные». Василью-то как-то даже приятно стало: заметили. Илюха снова: «Хорошие у тебя калоши». Так-то раза три. Мой Василий взбеленился: «Да что ты все об одном? Слышал же я». — «Слышал, а в понятье не вошел. — Это ему Илюха-то. — Вот у горцев есть такое правило: понравится ему вещь и похвалит он — хозяин обязан подарить ее похвалившему человеку». — «Во-на-а! — подивился Василий. — Выходит, я должен подарить тебе свои калоши, раз ты их хвалишь?» — «Только так, — Илюха ему сказывает. — И после этого становятся они дружками». — «Ну, прежде, ты не горец, — ответил Василий, разумом он не обижен был. — Не горец ты, а таких дружков в семи верстах я видел…»

Деревенская жизнь бедна на события, каждый случай, вызвавший пересуды, порой не забывается годами. Ну а Фаина Васильевна наскучалась по свежему человеку, не могла не выговориться. Мать хорошо понимала ее и слушала со вниманием.

— Будто бы и все, посмеялись люди, когда узнали, что меж ими произошло, — неторопливо продолжала хозяйка. — Оно и так: дураков не сеют, они сами родятся. Но нет, молодка, все не выходят из Илюхиной головы эти блестящие калоши. Дело-то шло к колхозам, о раскулачивании стали поговаривать, то в одной деревне слышим, то в другой — кого-то раскулачили. И появляется Илюха опять перед Васильем: «Все, достукался, чертов кулак, завтра к тебе придут. То-то ты в другую деревню укрыться хотел, да сообщил я куда надо. Не пофорсишь больше в блестящих калошах». Василий поначалу поверил: Илюха в сельсовете вроде посыльного был, с чего бы ему выдумывать? А с другой стороны, что у нас? Лошадь с жеребенком, корова, ну, овцы еще — как у многих, кто работал, не ленился. С голоду не пухли. А про другую деревню упомянул, то правда: еще когда строиться хотели, Василий выбрал вот эту деревню, Шаброво, больно она на веселом месте стоит: река под боком, заливные луга. Красиво тут… А вышло — сбрехнул Илюха, как тать злой. Не совсем, конечно, бумагу он на нас писал в район, сельсовет запрашивали оттуда: проверьте, мол, надо, так действуйте. Сельсоветские мужики ответили: не надо, сроду не был Василий Савельев кулаком…