Виктор Московкин - Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

— Ты любопытный, — говорил Дерябин, тем же способом, подпрыгивая, он надевал второй ботинок. Сесть на стул и спокойно обуться он не догадывался.

— В чем же мое любопытство?

— В чем? Он спрашивает! Стоило Таньке позвонить — несется. Интервью будешь брать? Бери.

— Пошел ты! — уязвленный Шаров вскочил, направился к двери. — Я у тебя и в лучшие-то времена интервью не брал. Тошно было.

— Стой! Вот порох. — Дерябин загородил дорогу, вдруг улыбнулся и стал тем Аркашкой, который так знаком был Шарову. — Сиди. Обидчив больно.

Он тоже подсел к столу, внимательно и добродушно вгляделся в Шарова.

— Старина, старина, изменились-то как! Седеешь… Так о чем будем говорить?

— Если бы я знал! — Шаров был искренен: он не знал, о чем говорить с Дерябиным.

— Тогда зачем ты пришел? — с недоумением спросил Дерябин. — Сочувствовать не хочешь, говорить о чем — не знаешь.

— Татьяна Николаевна просила, не мог отказать.

— Верно, верно, — произнес Дерябин, на миг задумавшись. — Перед женщинами ты всегда пасовал. И все-таки неужели не испытываешь от встречи никакого чувства? Хотя бы злости?

— Нет, злости не испытываю. Наоборот, пока добирался к тебе, кое-что промелькнуло в памяти. Может, издалека так кажется, стерлось многое — доброе шевельнулось.

— Было доброе, — поддержал Дерябин. — Последнее время все чаще завод вспоминается. Хорошо! Помнишь Мишку Соломина, из цеха которого выкинули? Не забыл его?

— Вспоминаю, по-моему, в научно-исследовательском институте работает.

— Как же, ученый! — Лицо Дерябина стало злым. — Прочили вместо Белякова в руководители. Встречался, наверно? Умнейший дядька был. Ну, а я восстал. Хоть и имею к этому косвенное отношение, но уважением пользуюсь. Увидел этого Мишку, и все всплыло: завод, и каким путем он в наш цех пришел, для чего. Взорвался: ни за что не допущу, чтобы Мишка Соломин вверх лез, людьми распоряжался… Но, видно, гнев в таких делах не помощник. По-другому надо было.

— В самом деле, чего уж так? — Возбуждение, с каким говорил Дерябин, удивило Шарова. — Времени-то сколько прошло! От того Соломина, поди, только оболочка осталась. Люди меняются…

— Меняются! — усмехнулся Дерябин. — А я так скажу: уж если в человеке что заложено, оно и остается. Не успевает меняться, конец приходит. Амба!

— Решительно ты, да… И окружение не влияет?

— На внешнее поведение — да, на нутро — нет. Условия заставляют иногда вести себя так или иначе, а уж что тебе от матушки-природы дано — не вытравишь. Другое дело, не каждый знает, что ему дано, жизнь кончается, начинает стонать: ах! ох! не так жил, все наперекосяк шло! Ты-то, допустим, счастливец, у тебя все ясно, знаешь, что можно делать, что нельзя. Счастливец ты, братец Саша, ой, какой счастливец!

— Откуда тебе знать?

— Знаю.

— Ну, отсутствием самоуверенности ты никогда не страдал. — Шаров пытливо всмотрелся в темные глаза Дерябина. — Скажи, неужели Мишкино дело — причина, что тебя освободили?

— Не будем об этом. — Дерябин невольно поморщился. — Все в прошлом, что-то было и раньше, не только это. Наверно, было.

Он ушел за перегородку, где у Татьяны было устроено нечто вроде кухоньки, зазвенел там крышками кастрюль, искал еду. Шаров рассеянно разглядывал комнату. На стене у кровати висела в рамке пожелтевшая фотография. Тетя Дуся Дерябина и Катерина Шарова стояли на крыльце, скрестив на груди руки. У их ног примостились Татьяна и Шаров с Аркашкой. Татьяна в легком безрукавом платье, они в майках, в заплатанных штанах, босые. Карточка была сделана незадолго до отъезда Дерябиных в город.

— Напрасно тревожишь себя, — с иронией заметил Дерябин, появляясь из-за перегородки и наблюдая за Шаровым. — Все отошло… Вчера я появился здесь и теперь словно живу в ином, новом мире. Никаких воспоминаний, все забыл. Хорошо! Рвется человек к власти, добивается наград, а потом… хватит кондрашка — и нет его. Зачем, спрашивается, мельтешил, орал, подавлял инаких. Неужели суть жизни, такой короткой, в этом? — Заметил недоуменный взгляд Шарова и оборвал себя. — Все ерунда. Да. У тебя есть деньги? У меня, как назло, ничего не оказалось. И у Татьяны не было. Принесет вечером.

Шаров подал бумажник. Дерябин деловито вычистил его, небрежно бросил на стол.

— Посиди, я недолго.

— Жене позвони, — напомнил Шаров.

— Это еще зачем? Что тебе пришло?

— Полагаю, беспокоится.

— Ты что, адвокатом у нее?

— Матвей Серебряков, из редакции, решил — утопился ты. По всему городу раззвонит. Подумай-ка.

— Невероятно! Почему ему вздумалось?

— Не был дома, жена в панике — нетрудно и такое подумать. Ольга Андреевна ради всего на свете наказывала разыскать тебя.

— И эта ввязалась, — презрительно фыркнул Дерябин, — хотя чего уж там…

Выпускников ремесленного училища «первого военного набора» направляли на заводы. Им предстояло делать танки, пушки, снаряды, все то, что называлось оборонной продукцией. Шаров и Дерябин попросились вместе на один завод, в один цех.

Чахоточный, длиннолицый и невозможно скучный от своих болезней начальник инструментального цеха понизил им разряд.

— Не учили вас, а мучили, — хладнокровно объяснил он свое решение. — Какая уж учеба.

Выпуск был ускоренным. В ремесленном, куда они поступили с началом войны, их научили стучать молотком по зубилу, правильно держать напильник, а потом группа уже выполняла военный заказ — изготавливали взрыватели для мин. Учили инструментальному делу мало, начальник был прав. Шарова не очень затронуло: не в том суть — третий или четвертый разряд, важно, что делать. Аркадий был уязвлен.

— С таким разрядом мне будут давать самую грубую работу, давать и приговаривать: гордись. Пусть сперва испытает, узнает, что можем, потом своевольничает.

И скучный начальник инструментального подловил Аркадия на простой детали: дал на «притирку» стальные кубики с мелкой насечкой, велел подправить насечку. Больше ничего не сказал, не объяснил, как подправить; самолюбивый Дерябин расспрашивать не стал. На чугунной плите, смазанной грубой пастой, притер кубики, поверхность сделал ровную, зато насечка пострадала.

Начальник цеха, принимая работу, злорадно сказал:

— Я же говорил: не учили вас, а мучили.

Дерябин после этого невзлюбил начальника, невзлюбил и цех.

Летом сорок третьего город часто бомбили. В начале июня ночью десятки немецких самолетов выбросили на парашютах осветительные ракеты, стало светло, как днем. Самолеты сквозь огонь зениток пробивались к железнодорожному мосту через Волгу и к заводским районам.

Во время налета Шаров был на крыше своего дома и видел, как в стороне их завода полыхнуло пламя.

Бомбы разметали корпус, что выходил фасадом на шоссе. В нем стояли дорогие автоматические прессы.