Виктор Московкин - Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

Генка дергал за рукав, пытался образумить. Шумаков резко отмахнулся от него.

— Сам все сделаю, без сопливых. — И опять подступился к старику: — Будешь пить? Даю сроку две минуты.

Павлычиха только с первого взгляда казалась насмерть перепуганной, а может, опомнилась уже; услышав угрозу, поднялась с пола, шмыгнула за дверь. Генка еще посторонился, пропуская ее. Шумаков, занятый дедком, ничего не заметил.

Дальше все было, как во сне. В избу ворвались парни. Один перехватил руку Шумакова, зло потянувшегося к бутылке. Шумаков пытался боднуть его, но боль в плече заставила пригнуться, а потом упасть лицом вниз на пол. Рядом барахтался, старался вырваться Генка. Опомниться не успели, оказались связанными. Лежа кренделем, с пригнутыми к спине ногами, Андрей прежде всего подумал, что парни из милиции, раз так ловко управились. А ведь он не из слабых, умел постоять за себя. Лежал на полу и скрипел зубами от бессильной ярости.

Рослый светловолосый парень, видно старший у них, спрашивал дедка, как тут все происходило. Два других скромно стояли у двери, смотрели с любопытством.

Старший сказал дедку:

— Переправим их пока в сени на холодок (вот зануда, как о тюках каких-то, а не о человеках, подумалось Шумакову). Пусть отлежатся. — Парень улыбнулся белозубо, пояснил: — Ужин у нас стынет. После зайдем.

— Спасибо, мил человек, — с достоинством сказал дедок.

Продолжение сна было часа через два. Шумаков промерз до костей, слушал, как клацает зубами Генка, скулит по-щенячьи. Сам бы взвыл волком, гордость мешала: не хотел перед Генкой слабаком выглядеть.

Скрипнула дверь, и свет фонарика порскнул в глаза. Стояли те же парни.

— Хватит или полежите?

У Шумакова затекли руки и ноги, внутренности, кажется, смерзлись. Еле слышно сказал:

— Развяжите, хватит…

Потом в избе писали акт, по которому Шумаков обязан был починить крыльцо. Акт светловолосый убрал в карман, предупредил: не начнется с утра ремонт — пусть пеняет на себя. Вернутся вечером из лесу, посмотрят. Еще добавил: независимо от починки крыльца дедок Павлычев может подать заявление в милицию как оскорбленное лицо и как лицо, которому угрожали расправой.

Дедок махнул рукой.

— Его, дурака, попугать следовает, — пояснил он. — А семья?.. Нет, не буду. Колхозу тем более… работник, кормилец… Сделает крыльцо, на том и помиримся.

— Да я к тебе с этим самым и шел, — не выдержал Шумаков. — А ты шум поднял, взъерепенился.

— Понял, понял, с чем ты шел, — злорадно сказал дедок.

— Охотнички! — злился Андрей, когда глубокой ночью ехали с Генкой домой. — Откуда только взялись? Шляются…

Генка молчал и тем еще больше раздражал Андрея: Генке что, в акте проходит как свидетель, дедка не задевал; с него как с гуся вода.

— Поможешь завтра? — неприязненно спросил Андрей.

— Завтра воскресенье, можно, — согласился Генка.

Крыльцо Шумаков делал не одну неделю: у Павлычева разъело губу — приказывал выбрасывать старые бревна, доски, заменять новыми. Шумакову деваться было некуда, подчинялся безропотно.

Когда все закончил, сказал Павлычеву:

— Принимай, дед, работу и ставь литру. На совесть старался.

— Хватит с тебя и половинки, — ответил Павлычев. Он с недоверием разглядывал рябое от свежих заплат крыльцо. — Красить когда будешь?

— Что?! — в ярости изумился Шумаков. — Так тебе еще и красить. А хошь, все порушу заново? Все раскидаю по бревнышку, по дощечке? Ну?..

— Андрюха ты, Андрюха, — с укоризной сказал дед. Помолчал, пожевал губами и внезапно повысил голос: — Выродок ты, Андрюха! Сосунком тебя знавал, дружбу с батькой твоим водили. Батька-то хотел, чтобы ты стоющим был, говорил: «Андрюха будет у меня стоющим». Ан ошибся Андрей Степаныч, родитель… Не в пример ему, бутылки только у тебя в голове.

— Ты мово батьку не трожь, — разозленно сказал Шумаков. — Батька сам по себе… А красить твою хоромину я не обязан. И с окончанием работы ты должен меня уважить. Смотри, дед, попросишь Андрюху-тракториста, услышишь, что он ответит. Сено я тебе привозил?

— Привозил, — подтвердил Павлычев, сбавив тон.

— То-то! Теперь вспомни, как разошлись. Заплатил ты мне? Вспомни, что сказал? Ты думаешь, я ехал к тебе крыльцо своротить? Больно нужно в г… мараться. За должком ехал, а ошибся маленько, так с кем не бывает. Ладно, прощай! И помни!

Обозленность Шумакова обеспокоила дедка: только безмозглый идиот ссорится с колхозным трактористом.

— Дуролом ты, дуролом, — ласково сказал Павлычев. — Спуста на людей кидаешься. Пойдем в дом…

Угощение было хорошее — старалась Павлычиха. Потчевала жареным мясом с картошкой, пирогами с грибной начинкой, сама подливала из бутылки. Разомлев от еды и выпитого, откинулся Шумаков на спинку деревянного дивана, закурил.

— Заявление на меня писал? — добродушно спросил он дедка и сам себе ответил: — Писал, старая зануда. Возврати, как не соответствующее настоящему положению… И от себя заявление пиши: так, мол, и так, я, старый хрен, никаких вопросов к Андрею Шумакову больше не имею.

— Это можно, — согласился Павлычев. Достал с полки из-под коробки репродуктора тетрадку. К ней привязан за ниточку огрызок карандаша. Вынул из тетрадки акт, составленный охотниками, подал. Подрагивали усмешливо седые брови, когда наблюдал, с каким остервенением рвет Андрей бумажку, комкает в кулаке клочки. Потом стал писать на чистом листке, мусоля в блеклых гyбах карандашный грифель. Обдумывал каждое слово.

Андрей принял написанное, прочел, и глаза его округлились.

— Ты что накарябал, старая перечница?

— А что? — невинно спросил дед.

— «Что»! — обозлился Андрей. — Он еще спрашивает «что»!

В записке стояло:

«Так как после преступления за Андреем, сыном моего друга Андрея Степановича Шумакова, преступного ничего не замечалось, пускай идет домой с миром, а что на будущее никаких вопросов к нему, Андрею, не имею, об этом будет разговор после, потому как высказал он угрозы словом „помни“. Может, он опять своротит крыльцо набок или сделает еще чего хуже. Подписался Семен Алексеевич Павлычев».

— Показал бы я тебе мир… — Шумаков бросил написанное в поганый таз под рукомойником. Щурясь, глядел на деда. — Отца моего плел в дружки, ехидина. Мой отец с тобой бы… рядом не сел.

— Эк, взъярился, — добродушно сказал дед.

Пять километров от Задуброва до Выселок Шумаков прошел с трудом, и не потому, что был пьян: через каждый овражек, ложбину разлились ручьи. Оступался, зачерпывал воды в сапоги. Тут еще дождь пошел, густой, мелкий, как сеяный. Дорога лесная, с зимы над ней нагнулись орешины, переплелись, завлажнели сейчас. Чуть заденешь — и, как из опрокинутой лохани, льется за шиворот вода.

Весь промокший ввалился в дом. Жена в коротком ситцевом халатике мирно сидела перед телевизором. Взглянула на Андрея мельком и опять все внимание на экран: привыкла к мужу ко всякому.