Виктор Московкин - Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

Павел Иванович назвался и хотел уже объяснять, что привело их сюда. Майор слабо махнул рукой.

— Знаю, — сказал он утомленным голосом. — Колобков докладывал, как вы стукнули дверью. Следователь молодой, вполне понятно, что-то и недоглядел, но он честно хотел разобраться…

— В чем разобраться-то? — спросил Павел Иванович. — Неужели вы всерьез относитесь к жалобе Шумакова? Чего стоят его рассуждения о ружье и двух патронах.

— Я видел его и, признаюсь, поверил ему. Что о ружье, так то обычная человеческая слабость, бахвальство или, лучше сказать, неутоленное тщеславие… я, дескать, тоже не промах, да вот не повезло… Не стоило бы ему упоминать об этом. Мужика мы знаем немножко, знаем и не с лучшей стороны, но мужик, в общем-то, неплохой, хороший работник. Советовал бы поладить с ним миром.

— Это, значит, извиниться перед ним?

Иван Кузьмич пожал плечами: зачем, мол, задавать вопросы, когда все ясно.

— Не могу взять в толк, так все это нелепо, — опять сказал Павел Иванович. — Я пожилой человек, совершенно ни в чем не повинный, должен идти к человеку, который оклеветал меня, просить извинения… И ради чего? Ради своего спокойствия? И чтобы после этого мне жилось спокойно? Да я до конца дней буду презирать себя, сделай так. Нет уж, лучше применяйте закон, пусть будет подсудное дело.

— Кто вам сказал, что ваше дело подсудное? — удивился майор.

У посетителей вытянулись лица. Вот так так! Зачем же их вызывали сюда, заставили нервничать? Зачем работники милиции занимаются пустопорожним делом?

— Зачем тогда все это разбирательство? Дан ход заявлению?

— Заявление мы обязаны были принять. — Глаза у Ивана Кузьмича прикрылись веками, не хотел показывать смертельную тоску в них, усталость. — И не только из-за боязни, из-за того, что Шумаков может написать жалобу еще куда-нибудь, хотя и это немаловажно, разбираться все равно придется. По долгу службы мы обязаны были принять заявление.

— Даже если оно заведомо ложное?

— Пожалуй.

— Простите, еще вопрос. Если бы мы первые написали на него жалобу, мы выглядели бы обвинителями?

Иван Кузьмич опять сказал:

— Пожалуй.

— Но это же неправильно!

— Что тут неправильного-то? На то мы и поставлены, осуществляем охрану порядка.

— Простите за нескромность. Как бы вы поступили на нашем месте, окажись перед снежными завалами?

— Я разыскал бы кого-то из руководителей колхоза или сельсовета и составил акт, а не лез с кулаками в чужой дом.

— С кулаками к нему не лезли, это его выдумка… Вы запамятовали, что вечер-то был предновогодний. Если бы никто не пошел с нами, тогда как?

— Ну, если… Много бывает «если», можно обойтись и без «если».

— Больше вы нам ничего не скажете?

— Я вам сказал, что дело ваше не подсудное, можете успокоиться, если только это вас беспокоит. — Майор рассмеялся. — Видите, сам не мог обойтись без «если».

Посетители с облегчением простились с ним.

В коридоре Павел Иванович горделиво сказал:

— С умным человеком куда как легко разговаривать. Умный человек твои доводы с полуслова понимает.

Вася Баранчиков обрадовался его словам, не к месту довольно громко пропел:

Головнин с легкой усмешкой смотрел на них. Ему казалось, узнав о главном, они упустили подробность.

«Почему майор сказал: „Если только это вас беспокоит“? Хотел спросить его и постеснялся».

На улице, подпирая дерево, их ожидал озябший Ломовцев. Вид у него был как у побитой собаки: кутался в воротник пальто, виновато косился. Павел Иванович стал собирать деньги на билеты — автобус уходил в город через двадцать минут. Павел Иванович намеренно не замечал Ломовцева.

— Ребята, сейчас подойдет машина. У меня знакомый здесь. Я договорился…

— Соколовой или Карасева машина? — почувствовав общее настроение, осведомился Баранчиков.

— Ну зачем вы так?

Павел Иванович гневно вскинулся:

— Он спрашивает: зачем? Ты-то прежде ответь: зачем сам-то все это сделал? Наплел, в посмешище превратил.

— Ребята, честное слово, не нарочно я… Взбрело в башку — не остановиться было. Главное, заранее не придумывал, так прямо на месте, стих какой-то нашел.

— Стих у него! Поезжай-ка лучше один. Мне твой стих за одну ночь здоровья на год унес.

Головнину было жаль Ломовцева — тот совсем скис. «Ведь знали, что выдумщик, могли не верить, — оправдывал он его. — Правда, он бессовестно воспользовался общей растерянностью, правда и то, что восстановил против несуществующей Соколовой, но так ли уж виноват он? Значит, где-то есть такая Соколова — из ничего ничего не бывает! Не силы же небесные нашептали ему о ней!»

— Надо ли верить всему, что рассказывают? — сказал Головнин Павлу Ивановичу. — Он этого, кажется, с нас не требовал. Бери столько, сколько надо, не будь жадным, не хватай все целиком. Чего из пустяка делать трагедию?

Переменчивый Вася Баранчиков поддержал его:

— Мальчики, весело же было! Будто впервые у нас розыгрыши. И потом. Ведь знаете же, что Григорий пишет, писателем хочет стать, а как он проверит, хорошо ли, плохо ли пишет, когда его не печатают? На нас он проверку сделал. Вышло здорово! Мы ему поверили. Молодец, Григорий!

— Подальше от таких писак, — сумрачно сказал Павел Иванович.

— Не куксись, Гриша, никто на тебя не сердится, — продолжал Вася, не обратив никакого внимания на замечание Павла Ивановича. — Что касается меня, за милую душу послушал бы еще что-нибудь. Я еду с Григорием на машине. Автобус мне претит.

Ломовцев, благодарно взглянув на Васю, качнулся на ногах, повеселел. Но чуть опять все не испортил, когда вдруг сказал, улыбаясь:

— Вы здорово выглядели, когда вывалились из прокуратуры. Жалел — камеры с собой не было, а то бы…

Павел Иванович так злюще посмотрел на него, что Ломовцев на полуслове поперхнулся. Головнин поспешил сказать:

— Деньги, что на билеты собрали, употребим достойно. Ломовцев не кинул нас, как сперва подумалось, оказался настоящим парнем. Пообедать нам не мешает… Тут-то, наверно, не выдумал ты: есть маленькая комната в чайной, ну та, что с крахмальными салфетками? С раздевалкой?

— Тут всё точно, — сказал Ломовцев.

— Делайте, что хотите, — обидчиво отмахнулся Павел Иванович, — я уже ничего не понимаю.

Нинка Студенцова, подобрав ноги, сидела на диване, читала. Похоже, она получила прописку не в столице, а у Головниных. Мило улыбнулась Сергею.

— Я, как видишь, за хозяйку, одна… Будешь обедать?

Сергей разделся, сел к столу. Наблюдал, как Нинка, шлепая босыми ногами, широкопятая, прошла за перегородку, где было подобие кухни. Подумал: всегда живая, сообразительная, тут никак не может понять его неудобства перед Николаем — приютил изгнанную жену и вроде бы тем самым оправдывает ее. А какое ему дело до их жизни, впору свои отношения уладить.