Борис Ямпольский - Дорога испытаний

— И-и, какой молоденький! — сказала она, разглядывая меня, и что-то похожее на ласку мелькнуло на этом обиженном судьбою лице.

Я глядел на нее во все глаза.

— Что, невесту ищешь? — спросила она.

— Да нет, ничего. — Я стал, обжигаясь, пить молоко.

— Ги-и-и… — засмеялась она половинкой лица.

Мне стало не по себе.

— Ты из каких, из вояк? — спросила она.

— Окопы рыл, — сказал я.

— Ну, айда на печь!

Я с трудом стащил намокшие, окаменевшие сапоги и полез на теплую печь.

На печи лежал светлоголовый мальчик. Он тотчас же потянулся ко мне, и я почувствовал живую теплоту худенького тельца.

Мальчик вздрогнул.

— У-у, дядь, какой ты студеный!

Я близко от лица увидел большие, неправдоподобно голубые глаза небесного отрока.

— Дядь, ты советский или притворяешься? — спросил мальчик.

— А ты как хочешь? — спросил я.

Мальчик смолчал, но насупился.

— Может, и советский, — сказал я.

— Плохо дело, — оживился мальчик.

— А что?

— Она — ведьма, — прошептал он.

Я улыбнулся.

— Самогонщица она, в тюряге сидела, — деловито докладывал мальчик. — У-у, злая на красных! — он сжал кулачки.

В это время так свирепо хлопнули дверью, что вся хата задребезжала. Мальчик прижался ко мне.

— Идут, — прошептал он.

— Привет, ведьма! — сказал грубый голос.

Я узнал Поцелуйко.

— Здравствуйте, соколики, здравствуйте, красавчики! — ответила горбунья.

Вслед за этим нас осветили фонариком.

— Кто там у тебя? — спросил Поцелуйко.

— Хлопчики, — сказала горбунья.

Мальчик обхватил меня ручонками за шею и крепко прижался.

— Сейчас мучить будут! — зашептал он.

Свет фонарика исчез.

— А это что у тебя, баба, в бидоне? — спросил Поцелуйко.

— Бянзин, — сказала горбунья.

— А самогон? — пискнул Охапкин.

— А нема за так, — зло ответила горбунья.

— Не реви! — сказал Поцелуйко. — Вот тебе барахло.

— Все дырявое, все жженое… — ворчала горбунья.

— Так то ж война! — жалобно пискнул Охапкин.

— Ей давай из ателье, ей давай из салона! — сказал Поцелуйко.

В абсолютно полной, почти священной тишине слышно было, как булькал самогон, как они чокались.

— Слышь, Охапкин, — пьяно сказал Поцелуйко, — чего там опять у вас ералаш?

— Ганса на шляху убили, — ответил Охапкин.

— И все в твоем околотке?

— В моем! — всплакнул Охапкин.

— Эге, не миновать тебе намыленного узла, — сказал Поцелуйко.

Опять в тишине булькал самогон и чокались чашки.

— У-у, баба проклятая, дурмана прибавила! — засопел Поцелуйко. — Ты что дурман прибавляшь? Смотри, на том свете на сковороде зажарят.

Охапкин тоненько засмеялся.

— Ее энкеведе не напугало, а ты чертями пугаешь.

— А у меня гостинец для вас, — сказала вдруг горбунья.

— Какой такой гостинец? — пьяно икнул Поцелуйко.

— Может, он и убил, — сообщила горбунья.

— Кого убил?

— А на шляху того человека, — сказала горбунья.

— Эх ты, баба, то разве человек? То ганс, — сказал Поцелуйко и захохотал.

— Кто убил? — взвизгнул Охапкин. — А ну не выпендривай!

— У Малашки в клуне командир, — зашептала горбунья.

— А почему ты, баба-яга, думаешь, что это командир? — спросил Поцелуйко.

— У-у, самый главный, — ответствовала горбунья, — уж я знаю! Шишка, всем шишкам шишка!

Горбунья долго напутствовала своих гостей, как сподручнее подойти ко двору Малашки.

Скоро они ушли.

— Ух ты, Малашка! Ну ты, Малашка, вот тебе, Малашка, — бормотала горбунья.

Я слез с печи. За мною спрыгнул и мальчик.

— Давай тащи бидон!

Он с усилием поднял бидон с бензином и деловито спросил:

— Что делать?

— Хлещи во все углы.

Мальчик по-хозяйски аккуратно облил полати, скамьи, плеснул и на стол и на подоконники. Горбунья дикими глазами следила за его движениями и молчала.

— Сюда надо? — спросил он, показывая на корыто с очищенным картофелем для самогона.

— Валяй!

— А-а-а! — закричала горбунья.

— Заткнись! — Я поднял кочергу.

— Свиненок! — крикнула горбунья. — Кто тебя вспоил?

Мальчик поглядел на нее и молча с силой хлестнул на нее бензином.

— У-у-у!.. — взвыла она.

Я выгреб на жаровню углей из печи.

— Беги! — сказал я мальчику и с размаху кинул уголь в хату.

Горбунья с криком выбежала в сени. В хате сразу все вспыхнуло. Пламя зашумело, и лизнуло потолок, и ударило в окна, словно тоже хотело убежать в ночь.

По темной улице бежала горбунья и кричала: «Ратуйте!» Но никто ей не отвечал. Даже собаки молчали.

Я убегал огородами, и еще долго-долго провожали меня отсветы пожара.

Огонь! Другого оружия у меня сейчас не было.

На горизонте сверкают зарницы, и ветер приносит буханье артиллерии. На всей безжизненной днем равнине взлетают в небо ракеты, то тут, то там вспыхивают и гаснут трассы и разгорается далекая и близкая стрельба — словно воюют сами поля, леса, холмы. И вы чувствуете острую необходимость включиться в эту борьбу, что-то сделать, дать сигнал людям: «С вами!» И, подойдя к скирдам в поле, вместо того чтобы разрыть солому и уснуть, вы делаете совсем другое.

Скирды убранного, но необмолоченного хлеба в поле похожи на заброшенный и оставленный жителями город, самая большая скирда в центре напоминает собор, а вокруг дома и домики. Выбираю собор.

— Кто есть? — испуганно закричали из темноты.

— Проходящий!

— Нельзя тут!

— Отчего же нельзя? — спросил я, разглядывая деда в нахлобученной на уши ватной шапке, с дробовиком за плечами.

— Строго! — ответил он.

— Юхи-им! — донеслось откуда-то справа.

Страж в ватной шапке неторопливо сложил руки лодочкой и протяжно ответил:

— Ме-фо-о-дий!

И тогда уже дальше, где-то слева, натужно прокричали:

— Ива-а-ан!

— На часах! — гордо сообщил дед.

Оказывается, их заставил сторожить начальник полиции. С утра по приказу немецкого интенданта начнут молотьбу.

— А вы бы пожгли, — сказал я.

— Чего пожгли? — сердито спросил старик.

— Хлеб немецкий.

— Ишь, поджигатель! — рассердился старик. — Ты породи, а потом сжигай!

— А я и пожгу.

— Я тебе дам — пожгу, — он схватился за дробовик.

— Не бунтуй, не бунтуй, дед!

— Как так не бунтуй? — разгорячился дед. — Сейчас стрельну!

— Эй, сержант! — кинул я в темноту.

Старик затих.

— Слышишь? — спросил я.

Вокруг была тишина. Шумел лишь лозняк на болоте. И шатались какие-то тени.

— Слышу, — прошептал дед.

Я вынул спички. Коробок был у меня еще из Киева, довоенный, на этикетке — доменная печь «г. Новозыбков».

— Ну, раз так, — сказал запасливый страж и выудил из широчайших бульбиных карманов своей свитки длинную веревку, протянул руки и приказал: — Вяжи!

Пахнет теплой ржаной соломой, чем-то давно забытым, домашним. Зажигаю пук соломы и, лежа на земле, раздуваю огонь; пламя приятно жжет лицо, освещая вокруг жесткую искрящуюся стерню.