Борис Орлов - Судьба — солдатская

— Помогу, — сказал Батя не отходившему от него крестьянину. — Получше надо замаскировать, а то вдруг Ефимову не удалось с теми расправиться. Ведь тогда гитлеровцы сразу начнут обоз искать и обнаружат след.

Когда хвост обоза исчез в лесу, затоптали колеи от фургонов, набросали на растоптанную лошадиными копытами землю старые, полусгнившие листья. Маленьким топориком бойцы срубили в стороне мохнатую ель и накрыли ею место, где тропа выбегала на проселок. Управились минут за десять. Чеботарев, поглядывая на Батю, думал: «Хитер. Это не Пнев, с таким не пропадешь».

Стали догонять обоз.

Углубляясь по тропе в лес, Батя тихо, с нотками суровости в голосе говорил крестьянину:

— Обрадуй сельчан: обоз, мол, отбили… Так что скопленные для нас продукты пусть поприберегут. Не нам, так им самим пригодятся — вон как немцы-то их обобрали, весь урожай под корешок свезли на станцию. В Германию, наверно, отправлять будут…

Дальше Чеботарев не слушал его.

Тропа вывела на взгорок, поросший березой и кое-где елью. Повстречав трех бойцов, свернули с тропы и пошли за ними. Когда отлогий спуск кончился, под ногами стала видна, колея от фургонов. Батя будто не замечал Чеботарева, и тот задумался. Кто прав, он или Батя?

Жалости к немцам-оккупантам Чеботарев тоже не испытывал. Кроме того, что о жестокости гитлеровцев писали в газетах, которые читал он, находясь еще в своей роте, и рассказывали очевидцы, были у него и другие факты. Петр помнил, как на его глазах прикончили Закобуню. Не забывалась и казнь самого — острые комелечки на ели при воспоминании об этом так и жгли спину, врезаясь в тело, словно зубья раскаленной бороны. Ненависть к захватчикам была чувством естественным. В бою нет места для размышлений — в бою надо упредить врага, всадить в него очередь, что и делал Чеботарев, так как его этому учили на срочной. Но здесь пленный, безоружный враг…

И Чеботарев решил: пусть Батя поступает как хочет. «Собственно, какое я имею отношение к этому немцу? Не добил в бою, и только. А лежачих — не бьют. Поэтому и сейчас я поступаю по справедливости, а это главное», — думал Петр.

Но что-то говорило Чеботареву, что он не во всем и прав. Это вывело его чуток из себя. «Не расстреливать бы вас, паскудников, — рассудил тут Петр, — а так же, к ели, на вечерок… да чтоб комелечки… Только не сможем мы так — воспитаны по-другому».

Это Чеботарев начинал уже оправдывать Батю. «Конечно, куда ему деть этого немца, — размышлял он, посматривая в покачивающуюся в такт шагу Батину спину. — И отпустить нельзя — он же враг. Гитлеровцы его подлечат, и он может еще не одного из нас поубивать».

Батя, почувствовав на себе взгляд, обернулся, и, приотставая, поравнялся с Чеботаревым. Сказал, не сумев скрыть радости, — забыл уж, видно, о выходке Петра:

— Устали? Ничего, теперь сыты будем. Партизанского шашлычка отведаем — конины-то вон сколько! — И, увидав бечевкой стянутую на Чеботареве фуфайку, кивнул головой на фургон: — Ремень возьми у немца — он теперь ему не нужен будет.

— Обойдусь, — проговорил Петр, подумав про себя, что немца все-таки расстреляют, и добавил: — Берите, если вам нужно.

Бате реплика его не понравилась, и он с ехидством в голосе бросил:

— Да уж что и говорить, ты не мы — кадровый, полпред от Красной Армии… только без мандата и формы.

Его распирала обида. Он прибавил шагу и, от волнения выказывая, свою хромоту, нагнал крестьянина. Когда головной фургон подъехал к небольшой заболоченной впадине, раздраженно крикнул, чтобы возле нее останавливались, — на отдых.

Фургоны сгрудились на поляне перед впадиной.

Настю с раненым немцем облепляли бойцы. К ним направился и Батя со своей группой. Ветерок донес оттуда чей-то громко и злобно заданный вопрос:

— Милосердная, чем это он заслужил такое милосердие?

— В болото головой его надо! — крикнул кто-то.

— И с голым задом — без штанов…

Настя, не обращая внимания на реплики бойцов отряда, припала ухом к груди немца. Вслушивалась.

— Старайся, старайся, — негромко проронил подошедший к фургону Батя, и было непонятно — одобряет он ее усердие или нет.

— Умер он, — подняв голову, сообщила Настя, и в голосе ее никто не услышал ни сострадания к тому, что скончался человек, ни радости, поскольку умер враг.

Чеботарев Настино известие принял холодно — думал о Батиной реплике. «К фронту надо идти, вот что, дорогой Петро, — с тоской в душе заключил он. — И другие партизаны, пожалуй, так же обо мне думают. Конечно, так. Там Красная Армия кровью истекает, сражаясь с до зубов вооруженным врагом, а я тут… в обозников постреливаю». Его взгляд встретился на какую-то долю секунды с Батиным, и Петр понял правильность принятого решения.

Чеботарев отошел немного в сторону, к Момойкину. Весь углубленный в раздумья о себе, своей солдатской доле, безразлично глядел, как два дюжих партизана сбросили труп немца на землю, потом оттащили к заболоченной впадине и, взяв за руки и ноги, стали раскачивать, чтобы забросить подальше в холодную, непрогреваемую солнцем тинистую воду. Петр отвернулся и, посматривая на суровый, стеной ставший перед поляной лес, ждал, когда труп шлепнется в воду, и, когда он шлепнулся, почему-то вздрогнул.

«Что ж, он, этот немец… сам за этим пришел к нам… — подумал Чеботарев. — Кто их приглашал в Россию?.. Незваными пришли».

У впадинки Батя поднял валявшийся рядом с обмундированием ремень. Повертев его в руках, будто оценивая, зашагал к Петру с Момойкиным. Подойдя, миролюбиво сказал:

— Держи, Чеботарев. Партизану негоже веревкой обвязываться.

Заниматься шашлыками у заболоченной впадины не стали. Ушли.

Виляя по лесу, запутывали следы. Продравшись сквозь ольшаник, оказались перед озерками. Остановились. Выставили посты. Жгли сухой хворост, чтобы не было дыму. Пекли в углях картошку. Заколов лошадь, жарили на углях конское мясо — Батины шашлыки. Заваривали в кипятке муку… Наелись до отвала. Когда собрались дальше, Батя простился с крестьянином. Он долго жал ему руку и что-то говорил в напутствие. Потом крестьянин направился в одну сторону, а Батя с бойцами и обозом — в другую, к лагерю. Возле Петра устало брела, опустив скуластое, некрасивое лицо, медсестра Настя. Он взял у нее винтовку. Глянул на отяжелевших от пищи бойцов, которые шли, как кони — а кони медленно переставляли ноги и, упираясь копытами в замшелую тропу, с трудом тянули тяжелые, хряснущие в торфянике фургоны.

После расправы с полицаями деревушка совсем будто вымерла. Сначала ждали, что вот нагрянут гитлеровцы. С утра до вечера то и дело поглядывали на взлобок из окон своих изб… Матрена не раз порывалась уйти вслед за мужиками и Валей: после гибели Чернушки ничто, кроме того, что надо шить партизанам зимнюю одежду, больше не удерживало. Ей часто мерещилось, что вот приедут с дознанием, кто убил… Но никто не приезжал, и черная тень страха медленно угасала в ее глазах. В душе появлялась робкая надежда на милость судьбы. Но все равно, неуютно стало, пусто. Только швейная машина, набрав прежний темп, в две смены — за троих, круглосуточно выстукивала одну и ту же песню. За работой забывалось горе, легче как-то дышалось, терпимей была усталость в теле. Не останавливая машину, Матрена часто и подолгу разговаривала — неторопливо, через паузы — с Варварой Алексеевной, которая после ухода Вали в лес стала мало спать, в глазах ее появилась тоска, а лицо совсем высохло и на нем обозначились крупные, как надрезы, морщины. Разговоры между ними велись бабьи: каждая о своей семье пеклась, каждая о своем горе убивалась. И много-много оказалось у них общего: будто и судьба была одна.