Борис Орлов - Судьба — солдатская

Уставшие и еще мокрые бойцы и командиры сняли гимнастерки и брюки, развесили их кто где смог и легли спать.

Ужинали позже обычного. После ужина Буров приказал старшине и Шестунину собрать всех бойцов и младших командиров на политбеседу. Сидя с Холмогоровым в небольшой учительской комнате, ставшей теперь их штабом и спальней, политрук рассудил, что лучшая тема для беседы «Военные действия Красной Армии и неминуемый крах гитлеровских войск». Они хотели уже идти к собранным в классе бойцам, но в это время крестьяне соседней деревни привели пойманного немца-диверсанта.

Буров поглядел на пленного. В его потемневших глубоких глазах появилось было любопытство, но оно тут же сменилось презрением и ненавистью. Вспомнился почему-то уезжавший от взвода Похлебкин. Бросив Холмогорову: «Займись с ним сам», он ушел проводить беседу.

Холмогоров решил немедленно доставить немца в батальон. Вызвав Варфоломеева, он приказал выделить человека с автоматом.

Варфоломеев назначил Сутина.

Ездовой уже подъехал к крыльцу на бричке, запряженной парой лошадей. Вокруг него столпились бойцы. Подшучивали:

— Почетный ты у нас человек!

— Тройку бы запряг — не кого-нибудь покатишь, самого что ни на есть фашиста.

— А он доро́гой тебе шею не свернет?

Ездовой, парень прямодушный, первого года службы боец, насмешек не понял. Сказал серьезно:

— Серко расковался… Некого запрягать.

Поднялся общий хохот. Ездовой, не понимая, в чем дело, сердито дернул за вожжу и проговорил ворчливо, глядя на лошадь, бившую передним копытом о землю:

— Но, ты-ы, Добряк, не дури!

А пленного в это время уже допрашивали; Холмогоров решил использовать Зоммера в роли переводчика и узнать у гитлеровца, не напарник ли он того, убитого, и с какой целью его перебросили к нам в тыл.

— Скажи ему, — говорил он Зоммеру, — если будет молчать, это отягчит его вину. Припугни. Спроси, был ли еще кто с ним и, если был, где его искать.

Зоммер перевел, поглядев на вошедшего Шестунина. Немец выслушал спокойно. Понял, что Зоммер немец. Сказал ему едко:

— Нас было двое. Одного вы убили. — И разразился, как у себя дома: — Я немец, и вы немец. Я — ариец, а вы — иуда. О чем мне говорить с вами? Вы опозорили арийскую расу… Учтите, скоро наши войска будут уже здесь! Вот тогда вы поймете свое место в этой войне, но будет поздно. Скажите ему, — холодный, тяжелый взгляд фашиста метнулся в сторону Холмогорова, — что немцы завоюют весь мир. Им не перед кем отчитываться, кроме фюрера… Я не буду говорить.

Зоммер, сдерживая бешенство, перевел. Холмогоров закусил нижнюю губу. Обрадовался, что не ушел и второй парашютист.

Варфоломеев глянул в надменное, с холодными глазами лицо пленного и проговорил:

— В расход его, гада, надо пускать, а мы… церемонимся. Гитлеровцы нашего брата — ни детей, ни стариков, не говоря уже о нас, военных, — не жалеют. За бабами, за детьми на самолетах гоняются… Что газеты-то пишут?!

— Хватит! Надо быть человеколюбивей. Его оболванили, а он, может, такой же крестьянин, как ты, — оборвал его Холмогоров и поднялся со стула: — Спроси, Зоммер, еще раз у него, будет он говорить или нет?

Зоммер, переговорив с пленным, ответил:

— Отказывается, товарищ старший лейтенант. Говорит: «Я на вас плевал, мы всех вас повесим, большевиков». — И добавил, заметив, как в чуть приоткрывшуюся дверь уставилось чье-то ухо: — Он оскорбляет меня, всех нас оскорбляет. Говорит: «Большевики своих солдат в баранов превратили — подряд стригут, а сами волосы носят. Мы, — говорит, — длинноволосых всех поперестреляем». — Зоммер заметил, как ухо за чуть открытой дверью отшатнулось, и было смолк, но, тяжело вздохнув, проговорил еще: — Он меня иудой называет. Все мы у него зараза… Вот они, фашисты, зараза и есть! Как дома себя ведет.

Холмогоров невесело усмехнулся — разглядывал карту, которую отобрали колхозники у пленного.

Открылась дверь. Командир второго взвода младший лейтенант Акопян, входя в комнату, сурово выговаривал вытянувшемуся возле косяка Сутину:

— Ухо у тебя, как у лисицы хвост, везде суется. Ты и немцев подслушиваешь?

Сутин молчал. Акопян презрительно оглядел его, осуждающе покачал большой головой и захлопнул дверь.

Холмогоров оторвал от карты глаза. Посмотрев на Акопяна, задумчиво сказал Зоммеру:

— Переведите ему, старший сержант, что это за крестики наставил он на речке? Броды указывал? — И ко всем в комнате: — Видите, как получается у гитлеровцев: еще неизвестно, как все у них обернется завтра, а они уже дороги прощупывают на Ленинград!

Зоммер перевел вопрос пленному. Немец, выслушав его, дал понять, что отвечать не станет, и отвернулся к окну.

Молчание длилось минут пять. Наконец Холмогорову это надоело. Обращаясь к Шестунину, он сказал:

— Свяжите ему руки, да покрепче, и на бричку. В батальоне, может, разговорится.

Беседа уже закончилась, и возле крыльца толпились красноармейцы.

Пленного вывели к бричке. Шестунин крепкой льняной бечевой начал стягивать ему руки. Сутин еще раз проверил свой автомат. Он побаивался, как бы немец не удрал в дороге, и в то же время радовался, что попадет в штаб батальона.

Холмогоров говорил подошедшему Бурову:

— Плохие мы следователи…

Сутин привязал концом бечевки немца к бричке.

— Почту спроси! — крикнул ему Шестунин. Он вспомнил о своей семье, которую две недели назад, до войны, отпустил погостить в Уфу к родственникам.

Комбат Похлебкин был у себя, когда вечером Сутин с немцем подъехал к дому, где размещался штаб.

Ездовой остановился у привязи. Сутин соскочил с брички и отвязал пленного. Отвязал и столкнул с задка.

Пленного ввели в большую комнату штаба, а потом к Похлебкину.

Немец у Похлебкина был долго.

По распоряжению дежурного по штабу пришли два бойца — конвоиры и увели его в полуподвал здания. Сутин не уходил — надеялся, что его вызовет к себе Похлебкин. Через полуоткрытую дверь слышался голос комбата, говорившего по телефону со штабом полка. Кончив говорить, Похлебкин вышел из комнаты. Подойдя к Сутину, сказал, похлопав его по плечу:

— Воюете, значит?.. Так-так, — и вернулся с ним в свой кабинет.

Сутина Похлебкин на этот раз принял сухо. Узнав о самоволке Чеботарева (Сутин поклялся, что сам видел, как тот возвращался) и о том, что он, Петр, назвал его, комбата, солдафоном (Сутин тут приврал для эффекта), майор в сердцах, еле сдерживаясь, бросил:

— Распустились! Безобразие! Бардак… — и с еле скрытым презрением посмотрел на Сутина.

«Вот момент попросить о переводе меня сюда, в штаб, — уловив в голосе комбата одобрение своему поступку, рассудил Сутин. — Все дальше буду от передовой, когда на фронте окажемся». И он проговорил: