Борис Орлов - Судьба — солдатская

Взяв алюминиевые котелки, Закобуня и Карпов с перевязанным плечом — задело осколком мякоть — бегут к колодцу. Петр, развалившись в тени у приземистой, почерневшей от дождей и ветра избы на вытоптанной скотом и птицей траве, наблюдает — бездумно — за командиром полка, который, раскрыв дверцу легковой машины, что-то по карте объясняет Похлебкину.

Предвоенный лоск с Похлебкина сошел. И Чеботареву смешно, как комбат, стараясь сохранить военную выправку, гнется перед машиной, заглядывая в карту. Когда машина, подняв хвост пыли, скрывается за поворотом, Похлебкин направляется к колодцу, где Буров уже наводит порядок. Идет он лениво, валко. И по тому, как он идет, Петр догадывается, что комбату этот переход достался труднее, чем бойцам и сержантам.

Возвращаются, поплескивая водой из котелков, Закобуня и Карпов. Петру жалко воду. Он встает и хочет крикнуть: «Полегче! Вы что, воду не носили?» — и вспоминает вдруг свой родной поселок, где он три раза в день ходил на реку за водой. Но Петр не кричит им. Он развязывает вещмешок и достает из него сухари, кусок шпига и перочинный ножик. Все это Петр раскладывает на угол развернутой плащ-палатки и садится. Трое, в кружке́, они жуют, похрустывая сухарями, жирный, плавящийся во рту шпиг. Молчат. Да говорить и не о чем. Все, что надо было, переговорили, пересудили.

Женщины мелькают от изб к солдатам и обратно. Чеботарев видит, что они носят кринки и свертки. «Потчуют», — думает он, и ему вдруг хочется выпить холодного, из погреба, молока. Он встает, решает пойти со своим котелком в избу, но в это время из-за угла, переваливаясь, как утка, медленно выходит старая женщина с глиняным горшком в руке и направляется к ним. «Вот она, легка на помине», — мелькает у Петра, и он вновь садится.

Старуха подходит к ним. Руки у нее черные и все перевиты пухлыми синими венами. Она протягивает горшок Закобуне. Тот, приподнявшись на колени, улыбчиво смотрит в провалившийся рот старушки и берет молоко.

Закобуня наливает молоко в Петров котелок, и все по очереди прикладываются к нему.

Молоко парное еще. Чеботарев пьет его, и всплывают в памяти опять родные места. В нос отдает стайкой [4] Стайка — хлев. и коровой. «А стала бы поить нас, отступленцев, молоком моя мать? — задумывается он. Растягивая глотки, он решает: — Стала бы. Мать — женщина… Из жалости бы стала. У них всегда на первом месте жалость», — и, нехотя оторвав губы от котелка, передает его Карпову.

— Да ты попей, попей, — сильно окая, просит старуха Петра и говорит: — Я поднесу, коль мало будет. Поднесу, — и по-матерински жалостливо посматривает на его бинт. — Пулей голову-то?.. Чем голову-то, задело, говорю?

— Не знаю, мать, — смутился Петр, — рана-то пустячная. — Может, осколком, а может, и камнем от валуна. Там, на УРе, валунов было много.

Старуха вздыхает, подперев сухой подбородок рукою, печально вглядывается в их лица, а Петру кажется, что она сейчас думает не об их солдатской доле, а о судьбе всей страны, народа, и ему становится невыносимо тяжело. «Не оправдали мы твоих надежд, мать», — думает, опустив глаза, Петр. Старуха, видно, понимает мучения Чеботарева и, отвернувшись, молчит. Пауза длится долго. Потом она спрашивает:

— А можо, еще принести молочка-то?

— Спасибо, мать, — тихо произносит Петр и смотрит на Закобуню с Карповым, которые, очевидно, думают о том же, о чем думает и он.

Старуха опять молчит. Вытирает концом черного платка выцветшие глаза и начинает, напирая на «о»:

— У меня вот тоже где-то сынок… мойер… — И крестится: — Сохрани его, господь! — И к ним: — Дай бог и вам благополучия! — Потом вдруг как бы выговаривая, с насмешкой: — Сказывают, немец уже к Ленинграду идет. Скоро вас обгонит? — И к Петру: — Ты вот с виду-то богатырь… а… не бьешься — каблуки сбиваешь…

Глаза старухи начинают слезиться. В них нет уже ни насмешки, ни укора. В них стоит один немой вопрос: почему же армия отступает?

Закобуня передает котелок с молоком опять Петру. Сам вытирает кулаком губы. Обиженно усмехнувшись, говорит старухе:

— Ты, мать, того… вроди як енерал. Усе видишь крашче командиров.

Злую шутку его никто не принимает. И Карпов и Чеботарев глядят на него осуждающе, с неприязнью. Закобуня, видно, и сам начинает понимать, что сказал не то, и смущенно опускает глаза, потянувшись за ломтем шпига.

А старуха все стоит над ними. Скрестив на впалой груди руки, думает тяжелую свою думу.

Выпив остатки молока, Петр отставляет котелок, подает старухе пустую ее посудину. Благодарит.

Старуха кивает и спрашивает, не надо ли еще. Солдаты наелись, напились. Больше им не надо. Теперь им хочется только одного: развалиться на траве. Они так и делают.

Пожелав им доброго сна, старуха уходит за избу. Они смотрят ей вслед, а сами витают в мыслях далеко-далеко отсюда — вспоминают свой дом, своих матерей… Глаза их становятся ласковыми и добрыми. Это, наверно, материнские глаза, которые они только что видели, сделали их такими.

Материнская ласка…

Как хороша ты, скупая и беззаветная… Даже тогда, когда разлетаются дети по белу свету, а мать остается одна, — и тогда эту ласку они носят с собой. И если становится им трудно, если не от кого ждать им помощи, она утешает и наливает силою…

Два часа привала пролетели.

Слова команды, и батальон — на ногах.

Чеботарев, подняв ручной пулемет, становится в криво растянувшийся вдоль улицы строй и вдруг видит, что осталось их от батальона, по существу, роты две с половиной. Он оглядывает свой взвод. В нем нет отделения Растопчина. И Петру — мимолетно, но ярко, со всеми подробностями — вспоминается последний день на укрепрайоне и гибель третьего отделения.

Чеботарев посмотрел на остановившегося перед строем комбата и на Стародубова, который все время шел где-то в хвосте колонны, а сейчас вышел, очевидно, показаться. Подумал: все-таки здорово отчехвостил Буров Похлебкина, когда немцы дот блокировали. Так прямо и сказал: «Холмогоров был прав. Надо уважать в бою талант, а не звание. Звание врагу — чепуха, хитрость ему страшна, умение». Комбат в ответ только сверкнул глазами и увел Бурова по траншее в сторону. А связной Похлебкина рассказывал «по секрету»: «Приезжал на КП батальона командир полка. Выслушал Похлебкина не до конца, а потом как заорет: «Что вы мне БУП, БУП! Боевой устав не догма, а руководство к действию… Вам не батальоном командовать, а складом заведовать! Вы мне положение исправьте! Куда глядели? Мальчишке ясно, что они здесь пойдут. Холмогорову сразу так надо было делать. Себя вините — не его…»

И вот батальон опять на марше. Идет полчаса, идет час. Неожиданно из-за леса вырывается на бреющем полете пара «Мессершмиттов-109». Увидав колонну, они резко взмывают вверх, а потом падают на разбегающихся в стороны солдат. Но страха уже нет — обессилены и привыкли. Все прячутся в густой березовый лес. Истребители, пустив очереди, уходят дальше и накрывают другой батальон. Но там отвечают огнем на огонь, и один из самолетов, чуть взмыв, резко идет вниз, к лесу. Доносится глухой, далекий взрыв. Над лесом поднимается бурое пламя. В батальоне похлебкинцев подсчитывают потери. Убита артиллерийская лошадь. В кустарнике Сутин находит раненого помкомвзвода Брехова.