Борис Орлов - Судьба — солдатская

— Что глазенки вылупил? — победно улыбнулся тот с сиденья — он работал трактористом в МТС — Решили, как быть? — И с его лица сошла улыбка, ее сменила надменность. Встав, он выкрикнул с угрозой в голосе: — Вот наш наказ: всякая власть кончилась. Будем жить без власти, и точка.

— Как так без власти? — выйдя вперед, растерянно спросил заместитель председателя, стараясь не глядеть на дуло пулемета, направленного куда-то под крышу правления. — Как можно без власти?

Почти одновременно из-за спины заместителя председателя показалась голова уполномоченного милиции, который жил в Залесье и которого никто не заметил в это утро, потому что был он в гражданской одежде. Слегка побледнев, милиционер проговорил сухим, напряженным голосом:

— Вы что, товарищи Опенкины, беспорядки производите? Надо деревню мобилизовать, потому как враг кругом, а вы…

Он хотел сказать еще что-то, но в это время соскочивший с трактора Дмитрий подлетел к нему и властно пробасил на всю улицу:

— Замолчь! Где твой наган, лягавая башка? А ну выкладь! Мы думали, ты уж давно того, драпанул, а ты… еще жив!

Осип, видно, лишь чтобы поддержать брата, или просто наслаждаясь своим могуществом, снова нажал на спуск, выпустив на всеобщий страх длинную очередь, которая распорола крашенную той весной в зеленый цвет железную крышу правления.

Лицо милиционера побледнело. Дмитрий бесцеремонно залез ему в грудной карман пиджака. Вытащив оттуда в лысинах на вороненой стали наган, повертел им, глянул в дуло, крутанул барабан и, видимо, из чувства превосходства и озорства выпалил в воздух одним патроном.

— Ето не то что пугач. Работает, — сказал он примирительно милиционеру. — Да не трясись. Иди домой и сдай мне все патроны. Да поживей! — И к заместителю, председателя, играя у него под носом дулом: — А ты, бывшая власть, дай последний отбой. Пусть расходятся и живут себе, как хотят.

— А чуть что, к нам пускай приходят! — кричал весело с трактора Осип. — Мы теперь — власть!

— Хулиганы вы, а не власть! — сплюнул раздосадованно на землю заместитель председателя и направился домой.

Милиционер, придя в себя, подступал к Дмитрию и пытался его усовестить. Осип в это время спрыгнул с трактора и пошел в сторону, за толпу, где, посмеиваясь, стоял в одиночестве его отец.

Дмитрий нахально улыбался в глаза милиционеру, то и дело поглядывал на отца с Осипом. Ждал. Милиционер ему надоел. И так неудавшийся телосложением, в гражданском костюме он выглядел совсем маленьким, худеньким. Дмитрий — громадный, слывший в деревне и МТС силачом — мог бы одним нажимом пальца придавить его к земле. Но пускать в ход руки Дмитрий побаивался. Только когда милиционер сказал ему, что за хулиганство свое им, Опенкиным, не миновать расплаты, Дмитрий немного вышел из себя и легонько оттолкнул милиционера. Тот, чуть не упав, проговорил:

— Правильно, хулиганы вы, а не власть. Что будете делать, когда придут наши? Как оправдываться станете? Заюлите… Или в бега подадитесь? — и пошел не оглядываясь.

Угроза вывела Дмитрия из себя. Он прокричал ему вслед басом:

— Это когда придут! Да придут ли? Я… я вот тебе покажу, какая мы власть! — И к людям, которые уже потихоньку отходили от правления: — Граждане, мы не власть? А вот пусть посмотрит! — И приказал: — Граждане сельчане, сейчас все марш на склады и разбирайте, что любо. — Он сделал паузу, силясь придумать еще что-нибудь такое, похожее на распоряжение, и вдруг выкрикнул: — А скот — делить!

— Угнали скот-то. Последний ночью угнали куда-то, — невесело, с издевкой проговорил Захар Лукьянович, которому вся эта затея Опенкиных с трактором показалась подозрительной, и не просто озорством, но попыткой завладеть всем общественным добром.

Некоторые побежали за церковь, где в постройках размещались колхозные склады. Захар Лукьянович печально посмотрел в ту сторону и, махнув рукой, пошел к своему дому. Оглянулся. Видел, как трактор с взгромоздившимся на него Осипом взревел мотором и затарахтел за бегущей к складам толпой. Сбоку трактора поспешал его, Захара Лукьяновича, сын, Прохор.

Прохор кричал Осипу:

— Откуда пулемет-то?

— Откуда? — скалил прокуренные большие зубы Осип. — Красноармейцы лесом тянули, вот мы и разоружили их. Им что, только обуза он, а нам… Позарез он деревне нужен. Теперь у нас порядок будет… С ним… и припугнуть кого можно, а кого и…

Надежда Семеновна не слышала, о чем они говорили дальше. Как пьяная, направилась к дому. Ничего не хотела видеть, ничего не хотела слышать. Ее губы, полные, как у Саши, и так же слегка вывернутые, шевелились. Она все повторяла: «Господи… И чем, грешная, согрешила я перед тобой, пресвятая богородица…» Никого она не укоряла, никому не слала проклятия. Давно смирившаяся с судьбою, никому не жаловалась на горькую свою долю, никого не обвиняла в том, что так нелепо сложилась ее жизнь. Покорно несла она свой тяжкий крест. Проторяла свою, не чью-нибудь, дорожку жизни. Шла по-своему, но со всеми.

Медленно поднялась Надежда Семеновна на крыльцо, ни на что не глядя, вошла в сени, открыла дверь в избу.

Нельзя сказать, чтобы Надежда Семеновна сразу поняла, что в комнате на лавке перед столом, на котором были разложены вещи, сидел ее муж. Ей и в голову не могло прийти, будто он вернется в дом… Опустив руки вдоль широких, мясистых бедер, она окаменело остановилась, еле переступив порог. Глядела, широко раскрыв глаза, на Георгия Николаевича, который, дрожа изъеденным морщинами лицом, медленно поднимался со скамьи.

— Милый! Родной! Муж!.. — вскрикнула она, обмирая, и, сделав усилие, переступила порог — шла к нему, вставшему ей навстречу с растопыренными руками. Шла — к чужому и родному, знакомому до самых мелких, не видимых для другого черточек, которые, оказалось, сохранила в ней память на веки вечные и которые на человеке не смывают годы. Глаза ее стыли в суеверном страхе, и она никак не могла поверить, что перед ней он, ее муж, — долгожданный, единственный, старившийся вместе с нею — в ее мыслях, ее снах, в ее горе и радости, в ее хлопотливых, нелегких материнских заботах и тоскливом вдовьем одиночестве.

«Злужил»… Да, сказав это, Зоммер проговорился. Парень он был в общем-то хитрый и умный. И случилось это, очевидно, оттого, что после колокольни он чувствовал себя еще плохо — болела голова… А может, и просто минутная растерянность — все-таки перед ним стояли живые гитлеровцы.

Но немца Зоммер больше не интересовал. Оглядев комнату, фашист направился в кухню. Вернувшись, обратился к Сониной матери:

— Здиес… йа гаварйу па рюски… плоха. Ву менйа панимайт?

Сонина мать таращила на него глаза и ничего не понимала. Гитлеровцу надоело с ней объясняться, и он проговорил ефрейтору по-немецки: