Дмитрий Бабкин - Афганистон

Ничего не происходило. Трассеры опять отлетели. Ракета осветила пространство. Пространство выглядело в этом свете как Марс или Нептун. Что-то из кино показалось. Про пыльные тропинки далёких планет и наши следы… Ничего не происходило.

Утренний развод проводил дежурный по батальону. Усилить посты, весь народ скорбит, американский империализм — вода.

Отменены все колонны. Ожидаются провокации. Американский империализм. Агрессия. Мозги затуманены бессонницей, но шевелятся помалу. Или Серёга, механик-водитель Дубина, своим тихим разговором с другом Костей, подсказывает:

— Ага. Жрачки уже нет, сигарет тоже. Колонн не будет. Совсем оху… Мне этот минтай с сухарями.

Костя ничего не ответил.

Молча, без песни, рота пошла в столовую. Строй редко гремел оружием. На столах лежала горка консервов и кучка сухарей. Через двадцать минут консервы остались нетронутыми. Сухари пропали.

Молча, без песни, рота пошла обратно.

Отвращение к минтаю в масле Дубин пронес на всю оставшуюся жизнь.

Так ничего и не произошло.

Ильич скрылся в могиле у кремлёвской стены.

Накрытый простынёй труп лежал в пяти метрах от входа в казарму. Дубин, поднимаясь на крыльцо, повернулся, посмотрел: это первый убитый. Замполит. Роты.

Жаловал его замполит и в Гайжюнае, другой, всё отвлекал на стенгазету. Хотя, какие таланты обнаружил этот странный старлей, здесь, за прошедшие тринадцать этих дней?

Дубин… Не понял.

Да, понял: свой человек, не армейский я. Как и он. Как его занесло в замполиты? Он меня даже с женой своей познакомил. Тот. В Гайжюнае.

И этот, тоже. Разговаривал. Как с человеком.

Почему?

Лежит. Мёртвый. Пока всё ещё траур. Леонид Ильич умер.

Дубин, поднявшись по ступенькам и минуя коридор, вошёл в кубрик.

— Один! Сигарету!!!

Дубин завалился на свою верхнюю койку. Не понимал до сих пор простого расклада, что он — дух. Один — это он. Некрас, миномётчик, как раз, увидев входящего Дубина, и замычал со своей койки.

— Ты чё, не понял, душара, — Некрас стащил его с верхнего яруса, и, затолкал ногами под нижнюю койку.

Витёк:

— Некрас, отвали. Это наш дух.

— Витя! А в морду?

— Так. — Тименбаев, — Некрас, чмо, отвали!

Некрас наклонился: «Ты, чадо, вешайся», — и ушёл спать.

Дубин выполз из-под койки Витька, тот пошевелил усиками:

— Спать! Пшёл.

Наутро, на разводе роты, труп замполита всё ещё лежал. Видать начальство никак не могло сформулировать причину смерти. Застрелился — не застрелился… Да и не застрелился, просто нарушение техники безопасности, что ли.

Дубин, вдруг, понял, что этот человек, курирующий его, третий взвод, защищал его.

Теперь он остался без защиты. Совсем один. Совсем без мамки.

Офицеры прикололись пострелять из пистолетиков своих, ненужных.

На стрельбище.

Замполит восьмой роты, старший лейтенант Виктор Кацоев, расстреляв, как ему показалось, всю обойму, улыбнулся про себя и приложил дуло к виску:

— Стреляюсь!

Шутка.

Дорогая мамочка!

Я спешу поздравить вас обоих с днем рождения, спешу, ибо это письмо навряд ли уже успеет в срок. Так получается, что все время времени ни на что не хватает. Это хуже всего — крутишься, как белка в колесе, и все равно всего сделать не успеваешь.

Здесь, в Афганистане, жизнь сурова и требовательна, и остаться человеком очень тяжело, по крайней мере, поначалу. Такая жизнь одних закаляет, других заставляет спускаться по наклонной плоскости все ниже и ниже до самого конца.

Кем же окажусь я? Хватит ли сил и воли и чувства собственного достоинства, чтобы продержаться здесь и не пойти ко дну?

Еще меня мучает…. Однажды ночью, я вышел на улицу и посмотрел на чистое небо. Там не было Большой Медведицы! Ее там просто не было! Млечный путь, Южный Крест, Зодиакальные созвездия, все есть, а Медведицы нет. Почему-то звездное небо у меня всегда ассоциировалось с ней. Небо Родины.

Это ностальгия. Порой хочется идти и идти все время на север сквозь мрак и холод, через мины и пули, грязь и голод! Удивительное чувство.

Я кончил.

Еще раз поздравляю.

P. S. Сообщи мой адрес моим друзьям, если они еще не получили мои письма. Кстати, а вы уже получали от меня письмо отсюда?

Пишите.

Прошло около месяца с того солнечного ноябрьского дня, когда они прибыли в Бараки. Время это, иначе как кошмаром Дубину позднее не вспоминалось. За эти дни ему ни разу не удалось выспаться, поесть досыта, да и просто нормально умыться.

На второй же день его полностью переодели: все, что не отобрали по дороге из Гардеза в батальон, и в самом Гардезе, сняли в ротной каптерке. Взамен выдали засаленное тряпье, которое поначалу одевать было противно, потом привык. Только голубой берет каким-то чудом удалось спрятать от всех шмонов в матраце, и он берег его как Кощей яйцо со своей смертью, как символ того, что жизнь, может быть, еще вернется.

С первой же оказией после траура по генсеку Ильина увезли в госпиталь с истощением и сильной дизентерией. Обратно он не вернулся. Дубин остался единственным молодым в третьем взводе. Соседи по кубрику — минометчики, тоже получили одного «специалиста». В отличие от Дубина, который был оператором-наводчиком, литовец Салюнас обучался на механика-водителя. Весь быт обрушился на них двоих. Вода, посуда, дрова, уголь, полы помыть, постирать, и, снова, по кругу: вода, посуда, дрова, уголь, помыть полы, постирать… А между этим:

— Оди-и-ин! Ко мне! — срываешься и бежишь между кроватями, — У тебя пять минут. Жду зажженную сигарету.

— Две! — несется с соседней кровати.

Курева в батальоне не было уже давно, как, впрочем, и нормальной пайки. Колонны не привозили ни того, ни другого с середины октября, а после того, как умер Брежнев, колонны вообще прекратились на время. И вот, срываешься куда-то в ночь, зная заранее, что желание обдолбанного дедушки неисполнимо. Первое время Дубин исправно носился по казарме и окрестностям в поисках сигарет. И, порой, даже находил. Но, скоро понял, в чем смысл заповеди Великого Кормчего: «Чем хуже, тем лучше». Если удавалось принести сигарету, то сразу и другие требовали того же. В итоге, все равно получаешь по шее, представляешь грудь к осмотру, отжимаешься, и т. п. И вот, спустя несколько дней, Дубин выбегал из кубрика с показным рвением, а, закрыв дверь, спокойно шел на улицу в какой-нибудь темный угол, где, переждав минут десять, возвращался назад ни с чем. Перенеся неизбежную экзекуцию, ложился спать. Если задержаться на улице подольше, то можно и вообще избежать издевательств: часто по прошествии 30–40 минут все уже спали.

Однажды, будучи дневальным, он убирал офицерский кубрик, где удалось украсть несколько пачек «Столичных». С тех пор, на какое-то время, проблема потеряла остроту, он даже поделился трофеем с земляком из сапёрного взвода из своего призыва.