Фабиан Гарин - Василий Блюхер. Книга 1

Решено было выступить одному Уральскому полку. Блюхер неотступно следил за тем, как Павлищев построил батальоны и, выбрав направление, двинулся на белоказаков. Полк без особого труда разогнал небольшой вражеский отряд и заслужил благодарность главкома. Тем временем семафор открыли, станция приняла эшелон. Возвратившиеся бойцы уселись в вагоны, и поезд двинулся дальше.

В Тоцком эшелон встретил начальник станции. Бойцы стали соскакивать на платформу. На улице было безветренно, казалось, что станция прислушивается к тихим шорохам. И вдруг выстрелы разорвали тишину. Блюхер взглянул на небо — высоко-высоко в небе застыли невесомые белые облака. От станции шла дорога, высокие стройные березки, склонив ветви, убегали туда, откуда доносилась пулеметная стрельба. Несколько бойцов упали, возникла растерянность, которая могла разрастись в панику. В эту опасную минуту раздалась спокойная команда Павлищева:

— Полк, стройся по батальонам!

Уральцы, к удивлению других отрядов и матросов, быстро построились.

Блюхер с затаенной завистью следил за Павлищевым, который быстро, без нервозности отдавал приказания, уводя с собой полк. Перебежками батальоны продвигались вперед, занимая выгодные позиции. Дутовцы откатывались верста за верстой.

Так двигались отряды от станции к станции. Позади остались Сорочинск, Новосергиевка, Покровка, Переволоцк. Но Оренбург был обложен белоказаками, и надо было разорвать кольцо, чтобы спасти осажденных.

В полдень на станцию Переволоцк прикатил на дрезине Балодис. Он сошел на полотно железной дороги и оттого, что увидел своих, счастливо улыбнулся. Блюхер и Кошкин не узнали его сразу — лицо заросло щетиной. Безрадостный рассказ матроса погрузил главкома в тяжелые думы, но он решил скрыть от всех опасное положение до взятия Оренбурга и приказал своим порученцам никому ничего не рассказывать.

— Не грусти, Савва, не такое нынче время. В пятом году, когда меня арестовали, я еще желторотым был, и то веру не потерял, носа не повесил. Били — ни разу не заплакал.

Коробейников притулился к тому самому сундуку, на котором сидела Груня, когда он в последний раз видел ее. Сгорбившись, слушал успокоительные слова Томина, но думал о своем. Что-то недоброе чувствовал он, когда думал о Груне и упросил Николая поехать с ним в Кочердык, чтобы увезти его сестру. Дом оказался заколоченным, никто из соседей не знал, куда девалась Груня. Утверждали, что она исчезла в ту ночь, когда на Кочердык наскочили дутовцы, и больше ее с тех пор не видели.

«Убили Грунюшку, — шептал про себя Савва, молчаливо терзая себя за то, что не сумел ее уговорить уехать, — грех на моей душе». Его раздражал Томин, который ни разу не прослезился, а рассказывал о себе, каким он был в пятом году. «Зачем мне это знать? Ты вот Груню разыщи — я тебе в пояс поклонюсь. Без нее мне и свет не мил. Надоела война до тошноты. Четыре года с австрияками дрался, теперь со своими. Земли, что ли, мало, хлеба не хватает?».

Обратной дорогой ехали молча. Из глубокой балки, темной от леса, выбежали зазеленевшие дубки и маленькая березовая рощица, чистая и свежая, — глаз не оторвать. Степь подсохла от весенних вод, солнце с каждым днем сильнее припекало. Савва смотрел вокруг, ища Груню, которая, казалось, вот-вот откуда-нибудь покажется, но напрасно. Заедала тоска. Спешиться бы с коня, лечь на казачью землю, завыть волком. «Какого рожна я поехал на чужую сторону искать счастья?»

Томин ехал шагом. Жалел, что не нашел сестры, но больше тревожился об отряде. «Как там без меня? Баранов, правда, способный командир, ему можно все доверить, но с казаками надо уметь ладить. И Блюхер почему-то давно не дает о себе знать». Он взглянул на скисшего Коробейникова, в сердцах выругал себя за то, что затащил его в свои края, и, стеганув со злостью плеткой коня, вихрем понесся по полю.

Поздней ночью примчался в Троицк. Баранов сидел в накуренной комнате, положив голову на стол, и дремал. Томин шумно вошел, разбудив Баранова:

— Дежурного подменяешь?

— Сегодня я сам решил дежурить, — ответил Баранов и стал растирать онемевшими руками сонное лицо.

— А где студент?

— Спит. Толковый парнишка.

— Я его фамилию запамятовал.

— Русяев, — напомнил Баранов.

— Где ты его нашел?

— Говорил тебе, что в окопе. Сидит в студенческой шинельке, пуговицы на ней блестят, как надраенные кирпичом пятаки, а сам жмется от холода. Поманил его пальцем, вылез он из окопа, смотрит на меня гордецом. Глаза у него прозрачные, как вода в озере, а росту — выше меня на голову. «Ты откуда взялся такой?» — спрашиваю. «Я, говорит, здешний, учился в Златоусте на техника-механика. Как прослышал, что Дутов лютует, пошел к секретарю партийного комитета и говорю — дескать, доучусь потом, а сейчас воевать надо. Тот ни в какую, а только так, между прочим, сказал: «Поезжай в Троицк, разузнай, что там и как, и возвращайся». Приехал, да не стал расспрашивать, а упросил зачислить меня в семнадцатый сибирский полк. Вот и воюю. Не знаю — худо иль хорошо, а воюю».

— Из него начальник штаба выйдет?

Баранов пожал плечами:

— Он коммунист, — значит, выйдет. Ты не сомневайся. А где твой Коробейников?

— Догоняет, — нехотя ответил Томин и ушел спать.

Темная, безлунная ночь. Спит городок, тихо на его пустынных улочках, и только порой до часовых штаба доносятся отдаленные шаги торопливого прохожего.

Наутро Русяев разбудил Томина. Николай Дмитриевич заспанными глазами посмотрел на него и не то с усмешкой, не то с удивлением сказал:

— Батюшки! Да ты ведь, чай, выше Петра Великого. — И тут же сердито спросил: — Чего разбудил, чертов сын?

— У меня важные донесения, товарищ командир.

— Я тебе не командир, а главком.

Русяев не смутился, только повел своими округлыми плечами.

— Не будете слушать — пойду докладывать Баранову.

— Ты меня, паря, не пугай, я чертей не боюсь.

— Черти вас не запугают, а вот чехи могут, — нашелся Русяев.

— Ты что такое мелешь? — рассерженно спросил Томин, продолжая лежать на скамье. Ему просто боязно было подняться и стать рядом с Русяевым — он едва достигал его плеча. — Какие чехи?

— Товарищ главком, вам докладывает начальник штаба. Не хотите слушать иль я вам не подхожу — отпустите обратно в окопы.

— Не лезь в бутылку, а садись поближе и докладывай. Ты мне, Русяев, нравишься. Ершистый, но толковый. Как тебя по имени?

— Виктор Сергеевич.

— Сколько тебе годов?

Русяев смущенно ответил:

— Восемнадцать, — и, спохватившись, добавил: — Скоро минет девятнадцать.

— Едрена тетеря! — рассмеялся Томин. — Хучь студент, а все же молокосос. Но на вид ты представительный, прямо дипломат какой-то. Так меня, говоришь, напугают чехи?