Фабиан Гарин - Василий Блюхер. Книга 1

Иван Каширин смущенно опустил глаза.

Вблизи раздался детский плач, заглушаемый скрипом колес и ржанием лошадей.

Неприветливо встретил Ала-тау героев Южноуральского отряда. В полдень седловина скрылась в черных тучах, налетел ураганный ветер, вырывая из земли столетние сосны. Деревья со стоном падали с круч.

Одна из телег перевернулась, и под ней задыхались дети. Растрепанная мать голосила, призывая на помощь, но ее никто не услышал. Люди цеплялись за камни, чтобы не упасть в пропасть, впивались ногтями в землю.

В этот час Блюхер с Кошкиным, рискуя собственной жизнью, ехали вдоль обоза, заставляя одних помогать другим. Неожиданно перед ними выросла женщина. Спрятав в заплечный мешок ребенка, она держалась левой рукой за колесо телеги, а правой тянула какого-то казака за рубаху, вылезшую поверх штанов. Ноги у нее скользили, и ей самой угрожала опасность скатиться в пропасть.

Кошкин узнал казака.

— Да ведь это Иван Каширин! — крикнул он Блюхеру и, спешившись, бросился на помощь женщине, а за ним и сам главком.

Как оказалось, Каширин, пропустив вперед свой полк, вспоминал Блюхера недобрыми словами за поход через Ала-тау. Он уж собрался догнать свой полк, как конь его споткнулся и упал, сбросив с себя седока. Каширин успел ухватиться за камень, но конь скатился с высоты и разбился. Женщина, укрывшаяся подле телеги, случайно увидела выбившегося из сил казака и без раздумья бросилась на помощь.

Когда ураган стих, то на смену ему пришел ливень, промочивший людей до нитки. Только на другой день отряду удалось с большими трудностями спуститься в долину Зигана. В борьбе со стихией погибли десять бойцов и двадцать два беженца.

Иван Каширин, раздевшись до исподников, сушил свою казачью одежонку.

— Ну как, Иван Дмитриевич, отошел? — спросил Томин.

Каширин стыдливо отвел глаза в сторону:

— Много лет прожил, а только этой ночью переворошил в думках всю свою жизнь. Совестно сознаться: баба с дитем меня спасла. Я эту бабу беспременно найду и низко поклонюсь ей в пояс.

— Она без твоих поклонов проживет. Плохо ты знаешь рабочий люд. Возьми муравья — не велик, а горы копает. Научи такую бабу уму-разуму — она весь мир переделает.

Слова Томина крепко запали в душу Каширина. Когда в Белорецке Русяев по поручению главкома объявил на сходе, что отряд уходит на соединение с Красной Армией, жители порешили тоже уйти. Но не все. Иван Каширин вспомнил женщину, которая безумолчно голосила: «Никуда не пойду. Моего мужика на Извозе убили. Задушу ребят, а потом себя». Она плакала, размазывая по грязному лицу слезы, била себя кулаками по голове. Каширин скрежетал тогда зубами, злился на Блюхера, а сейчас жалел, что она не пошла со всем отрядом.

Целый день простояли в долине. Под вечер седловина Ала-тау наполнилась червонным золотом, напоминая огромный ковш, в котором варилась медь, а когда закат погас, горы в ожидании прихода луны замерли для парада.

Блюхер взглянул на посветлевший бархат Алатау — как будто и не было урагана — и подумал об отряде: «Если бы сейчас снова потребовалось перейти через хребет — все поднялись бы и пошли».

Наутро возчики смазывали оси телег колесной мазью, конники чистили коней скребками, в котлах варили обед, матери кормили грудью младенцев.

Кошкин невесть где разыскал смуглого башкира с вдавленными скулами, раскосыми карими глазами и нечесаной бороденкой. По глазам и по тому, как он нетерпеливо вел на поводу низкорослого и невзрачного на вид коня, чувствовалась чрезмерная торопливость, укоренившаяся годами, словно башкир все время спешил и боялся опоздать. Уже остановившись перед Блюхером, он продолжал вертеться как юла на одном месте.

— Звать его Ягудин, — доложил порученец. — Добрый воин, будет вашим ординарцем. За конем хорошо умеет ходить.

Блюхер покачал головой. Он знал, что если Кошкин хвалит, то неспроста, по-видимому, все разузнал про этого человека.

По сигналу лагерь тронулся в путь. Навстречу выходили башкиры из Зигановки, Ибраева и других деревень с лепешками и горячей бараниной. Молодые парни не верили, что тысячи людей смогли пройти сквозь ураган и ливень через грозный Ала-тау.

Левый фланг бойцов охраняла Белая, правый — горный хребет и дремучие леса. Блюхер вел отряд вдоль стиснутой горами Белой на юг мимо Узяна, Каги, Авзяна — старых, уснувших заводов — к золотоносным долинам Таналык-Баймака, а когда река повернула на запад и снова на север, чтобы принять в себя воды Сима и Уфимки и раствориться в Каме, отряд описал такую же луку. В старину по Белой плыли в водополье грузные баржи с чугуном, зыбкие плоты. Капризная, но красивая река.

Сотни верст остались позади. Жарко. Пыль носилась в воздухе туманом, от которого серели лица. Солнце палило, оно никуда не спешило, вокруг все пылало неугасимым огнем. Земля дымилась от зноя, — казалось, все горит бесцветным пламенем, который сожжет деревья, камни и людей. А впереди еще далекий путь. Все ли дойдут?

Медленно двигались скрипучие возы и телеги. За поворотом блеснула зеркальная гладь Серганки. Какое непреодолимое желание искупаться в речонке, но нельзя останавливаться — Блюхер не позволил… И вдруг из-за черной, опаленной скалы вихрем вырвалась конная разведка белых. На одной из телег сидела Авдотья, жена белореченского рабочего Зимятина, с двумя детьми. Муж в каком-то полку, далеко от них. Авдотья не растерялась, соскочила с телеги с винтовкой в руках, опустилась на колено и выстрелила. Казак схватился за грудь и упал на гриву коня.

— Маманя! — закричал старший мальчонка. — У Петьки нога в крови.

Мать не отозвалась на крик сына. Она перезарядила винтовку и снова выстрелила.

— Руби стерву! — донесся до нее истошный крик казака.

Выстрелы услышали в арьергарде. Примчался Томин, с ним двадцать конников. Разведку всю изловили. Когда вернулись к обозу, то нашли безжизненную Авдотью, телом закрывшую своих детей.

Из села Петровское к Блюхеру прискакал гонец. Он мчался без оглядки, чуть коня не запалил. Командир полка Павлищев написал на пакете — аллюр три креста. «Началось, — подумал Блюхер, прочитав донесение, — первая ласточка». Иван Степанович сообщал, что ночью к Петровскому подошла конная разведка белых. Застава заметила их, притаилась, а потом открыла пулеметный огонь. Под юным прапорщиком убили лошадь. Офицера захватили. Его допрашивал Павлищев.

— Не буду говорить, — заупрямился пленный.

— Заставлю, — словно внушая, спокойно объяснил Павлищев. — Я полковник царской армии, а вы только прапорщик.

— Зато враги.

— Какой вы мне враг? Вы просто хороший русский парень, которого обманул Дутов. Думаете, я здесь один офицер? Со мной еще тридцать.