Богдан Сушинский - Флотская богиня

— Лучше бы комбриг все-таки всыпал тебе, — не могла успокоиться Евдокимка. Физиологическая тайна строения женской гортани, которую так некстати открыл ей германский лейтенант, продолжала будоражить девушку.

Когда она вернулась в кабинет комбрига, майор тут же, не глядя на Евдокимку, благоразумно выскользнул из него, а полковник покаянно развел руками, и, глядя в окно, разбитая часть которого была занавешена портянкой, произнес:

— Кто же знал, что в корпусе четвертые сутки не могут взять в плен стоящего «языка»? О приказе по обращению с пленными тоже напомнили. Я пробовал пересказать им те сведения, что дал пленный, однако там и слушать не хотят: подавай им самого фрица, живьем…

— И мне опять придется ехать с ним?

— У них там свой переводчик, предупредили. И нам какую-то женщину-переводчика, в звании младшего лейтенанта, обещали прислать. Хотя, признаюсь, я тебя, сержант, на эту должность предложил.

— Переводчиком? Да ни за что! Я воевать хочу. В батальоне вон ни одного снайпера.

— Говорил, говорил Корягин, что ты еще и снайпер. Не краснофлотец, а находка! — суховато, с какой-то ироничной ухмылкой, произнес полковник. — Ладно, сержант, до утра отдыхай.

— Может, я прямо сейчас и отправлюсь в батальон?

— Отдыхать! Заслужил. И вообще учись выполнять приказы, не то накажу по всей строгости устава! Подселяйся в любой дом. Утром явишься. Все, свободен.

«Не то накажу! По всей строгости устава!» — по школьной привычке передразнила про себя полковника, отдавая при этом честь и проделывая поворот «кругом», Евдокимка.

В коридоре она в последний раз увидела пленного, находящегося там под охраной бойца комендантского взвода.

— Искренне благодарю вас, господин сержант, — дрогнувшим голосом произнес Кранц.

— Берегите свой бесценный кадык, господин лейтенант, — язвительно ответила Евдокимка. — Проболтаетесь — накажу по всей строгости устава!

Определиться с постоем Евдокимке помог ординарец комбрига — старший сержант Куренной, разбитной малый лет тридцати. Невидный собой — худощавый, безбожно курносый и веснушчатый, — он принадлежал к тому типу мужчин, которые благодаря своему балагурству да неистребимому оптимизму и к сорока годам все еще остаются «первыми парнями на деревне».

Представив Евдокимку как первого храбреца, снайпера, а главное, непревзойденного знатока немецкого языка, он тут же приказал хозяйке дома, молодке без возраста, позвать для «персонального его веселения» соседку Варьку и накрывать на стол. Однако Настасья, владелица просторной полуземлянки, и сама уже так воспламенилась при виде смазливого гостя, что, проплывая мимо Гайдук, призывно прошлась рукой по низу ее живота:

— Ой, какого к нам ноныча морячка прибило!.. Одно сплошное мармеладное загляденье… — а почувствовав, как Евдокимка брезгливо повела бедрами, спасаясь от бесстыжих пальцев, умиленно открыла для себя: — Мамоньки мои, да мы пока еще и не соблазненные… — речь у нее была протяжной, певучей, какой-то совершенно непривычной Евдокимке. — Все, Куренной, радуйся, — объявила тем временем Настаська о своем решении. — Сегодня Варька — в полном твоем душевном и телесном обладании.

— Дай парню в себя прийти, ты, любава ненасытная, — под задорный хохоток, выставил он хозяйку за дверь, ущепнув при этом дольку ее оттопыренной ягодицы.

— Наверное, мне нужно пойти куда-нибудь в другой дом, — поморщилась Евдокимка, представив себе, во что выльется ночь, проведенная под одной крышей с такой похотливой «мармеладкой».

— Куда ты сейчас пойдешь?! Только тебя, корешок якорный, там и ждали! Все уцелевшие дома давно оприходованы; все лучшее занято штабистами. Со мной здесь четверо легкораненых обитало, что-то вроде госпиталя было; но сегодня утром они, по сознательности своей, добровольно ушли на западный холм, в охранение; понимают, что бойцов позарез не хватает. У Варьки же весь дом связистками да медсестрами забит. Как и все офицерско-штабные, они, конечно, форс держат, поскольку на ляжки их и офицеров хватает; ну да черт с ними. Варька сюда, к раненым бегала. В самой деревне мужиков не осталось, разве что несколько старцев…

— Так что тут у них, по этому поводу коллективный бордель, что ли?

— Ты чего, корешок якорный?! — пораженно уставился на него старший сержант, который до этого освобождал для новосела место у печи, на лежанке. — Не понимаешь, что ли? Со дня на день здесь появятся немцы. Вот бабы и ложатся под «своих да наших», словно под танки, чтобы от них, значится, а не от фрицев-насильников, забрюхатеть. Если уж все равно рожать придется, то чтобы от своих… Расклад улавливаешь?

— Что ж тут не улавливать? Обычный расклад, — мрачно признала Евдокимка.

— А что поделаешь? Не сами же они, село за селом, под немцами оказываются; это мы, драпая, подставляем их.

Гайдук ничего не ответила, и они мрачно помолчали.

— А Настаська — из донских казачек. Правда, липучая до невозможности и в постели ненасытная. Да и вообще поднадоела. Варька, с телесами ее неохватными, для меня в самый раз. И самогон у нее получше любого коньяку. Вот только до сих пор Настаська к ней не подпускала. Ревнует, стерва.

— Прямо интриги мадридского двора!

— Какого двора? — не понял смысла фразы Куренной.

— Да это так, из школьной программы. Лично я хочу спать. Единственное мое желание — хотя бы раз за всю войну нормально отоспаться.

— Э, нет. Отсыпаться нужно на передовой. Это ж с какой такой дури, в тылу, посреди бабьей деревни, ты отсыпаться решил?! Такого легкомыслия на передовой тебе, корешок якорный, не простят, затюкают.

От картошки «в мундирах», двух зубчиков чеснока и миски кукурузной, пожелтевшим салом приправленной каши Евдокимка не отказалась. Едва увидев на столе котелок с парующей картошкой, она вспомнила, что давно не ела и, как говаривала в таких случаях Анна Жерми, «до неприличия» голодна. Однако самогон девушка только понюхала да брезгливо пригубила. Из спиртного у них в доме водилось разве что вино, причем натуральное, но и его Евдокимка не употребляла.

Что же касается Настаськи, то теперь Гайдук поняла, что имел в виду Куренной, когда сетовал на ее «липучесть». Та весь вечер не отходила от нового гостя. То, сидя на лавке, терлась бедром о ее бедро, отчего Евдокимку бросало в омерзительную дрожь; то прямо за столом пыталась налечь грудью не нее… А то вновь и вновь стремилась притиснуть руку к ее паху, и Гайдук приходилось или крепко сжимать колени, или же забрасывать ногу за ногу. При этом молодка все время требовала: «Ну, скажи, скажи что-нибудь по-немецки. Хотя бы слово».

— Да оставь ты парня в покое! — не выдержала такого натиска Варька. — Скоро сама научишься шпрехать, офицеров ихних соблазняя. Еще и гансиков штук десять нарожаешь.