Богдан Сушинский - Флотская богиня

— Что ты цену ему набиваешь, словно старой лошади?

— Если мне позволена последняя просьба, — вновь заговорил пленный, — то я прошу вас лично исполнить приговор. Вы — настоящий солдат, в вашем поведении есть что-то рыцарское.

— Только не надо льстить мне. На вашей судьбе это все равно никак не отразится.

— Я ведь не о помиловании прошу, а всего лишь высказываю свое пожелание. Жаль, что вы до сих пор не удостоились звания офицера.

«Сама об этом жалею, — согласилась с ним Евдокимка, но вслух ничего не произнесла. — Война не завтра кончается, еще удостоюсь». Она задумчиво покряхтела, взглянула сначала на пленного, затем на полковника.

Нет, сам процесс расстрела ее не страшил. За то время, пока она работала в госпитале, на ее глазах, а порой и на ее руках, ушло из жизни столько раненых бойцов, она повидала столько крови… Тут дело заключалось в другом. Евдокимка понимала, что сейчас этот пленный смотрит на нее, как на заступницу, и здесь уже — вопрос чести. Хотя что Евдокимка могла противопоставить воле этих высоких чинов, кроме жалости к пленному да своего упрямства?

— Пленный просит, чтобы я лично расстрелял его.

Майор крутил ручку аппарата и словно бы не слышал слов Евдокимки, но полковник как-то странно встрепенулся и спросил:

— Из уважения к храбрости, что ли?

— Наверное, на войне это тоже имеет значение — кто именно лишает тебя жизни.

— Тогда уводи и стреляй. Везти его в штаб корпуса — далеко и не на чем. Устраивать ради него лагерь военнопленных, что ли? Отведи подальше и не вздумай пожалеть его. Метрах в двухстах отсюда — кладбище.

— Мимо проезжали, видел…

Они с лейтенантом встретились взглядами, и тот все понял без перевода. Евдокимка достала из кармана пистолет пленного и проверила его.

— Понимаю: приказ есть приказ, — произнес Вильгельм фон Кранц так, словно хотел подбодрить своего палача. Но когда у двери Гайдук пропускала его вперед, лейтенант как-то слишком уж проницательно присмотрелся к ее шее, словно собирался нанести любимый японцами «сабельный удар» в глотку. — Где вы намерены расстрелять меня?

— На кладбище.

— Это по-христиански. Если вам трудно будет стрелять, вернете мне пистолет с одним патроном. Под слово чести офицера.

— Это не дворянская дуэль, а война, господин лейтенант. Лично я рисковать из-за вас не намерен.

Когда они проходили мимо каменной тумбы, оставшейся на месте ворот помещичьей усадьбы, лейтенант приостановился, положил на нее свои ручные часы, портсигар и портмоне, а также снял с пальца обручальное кольцо.

— Возьмите, сержант, по праву трофея; законами войны это допускается. Если отбирете у убитого, это уже мародерство. А так, я дарю вам.

Евдокимка не стала вступать в полемику, молча рассовала дареное по карманам, однако повторила: «Рисковать с пистолетом я не намерен». И тут же приказала пленному идти дальше.

С минуту, сопровождаемые взглядами крестящихся кладбищенских старух, они двигались в полном молчании, но затем вдруг лейтенант вновь заговорил:

— В моем положении подобные вопросы задавать неуместно. Тем не менее… Почему вы все время говорите о себе в мужском роде? Вы ведь женщина, и с грамматикой у вас вроде бы все в порядке.

— С чего вдруг вы решили, что я — женщина?! — опешила Евдокимка.

Офицер остановился настолько резко, словно наткнулся на штык, и медленно, слишком медленно оглянулся. Глаза его округлились так, будто ему явился лик Девы Марии.

— Так, вы что, скрыли ото всех свое женское естество?! Никто, даже командир вашей части, не знает о том, что вы женщина?! Но это же невозможно!

— Немедленно объясните, почему вы приняли меня за женщину. Или же прекратите болтовню.

— Я рос в семье медиков и прекрасно знаю, что женщины могут сколько угодно выдавать себя за мужчин. Но, чтобы изобличить, их не обязательно раздевать донага. Достаточно присмотреться к шее, к гортани. Дело в том, что у мужчины есть кадык, — показал он пальцами на свою, резко выступающую, буквально впивающуюся в кожу, костяшку. И правильно сделал: по-немецки этого слова Евдокимка попросту не знала. — В то время как у женщин кадыков не бывает. У вас, фройляйн, нет кадыка, — опять ощупал он пальцами свою гортань. — Природой не предусмотрено.

Поняв наконец, что немец имеет в виду, Евдокимка впервые за все время службы в армии, за всю свою жизнь, по настоящему, по-мужски грубо выругалась — про себя, но самым настоящим солдатским матом. Черт возьми, а ведь об этой особенности строения гортани она и не подумала! И подполковник Христина о предательском «кадыке» тоже ни словом не обмолвилась, даже не намекнула.

Они еще только подходили к кладбищенской ограде, как Гайдук скомандовала: «Стоять!», — и вскинула карабин. Но как раз в ту минуту откуда-то из-за спины послышался крик:

— Не стрелять! Полковник приказал не стрелять! — во всю мощь своей глотки орал посыльный краснофлотец, размахивая при этом обеими руками. — Пленного в штаб корпуса затребовали! Третьи сутки «языка»-офицера взять не могут!

Евдокимка мельком, через плечо, оглянулась, но карабин не опустила.

— Он кричит «не стреляль!» — испуганно вытаращился на нее лейтенант.

— Но с условием, что вы ни слова не скажете об этом чертовом кадыке. Ни слова. Брякнешь свое «фройляйн» — пристрелю прямо там, в присутствии всех штабистов.

— Ах, вот оно что?! Да, конечно же не скажу! Опустите карабин, господин сержант. Вы так по-человечески отнеслись ко мне, вы спасли мне жизнь. Я буду молчать.

Из личных вещей, которые Евдокимка попыталась вернуть ему, обер-лейтенант взял только портсигар.

— Остальное все равно отберут, — извиняющимся тоном объяснил он. — Но кто-то совсем чужой возьмет себе.

— А мы с вами уже, оказывается, родственничками стали?

— Родственниками мы не стали, но даже здесь, на войне, сумели остаться людьми. Разве не так? Кстати, ваше перевоплощение настолько романтично, что я даже смерти бояться перестал.

— В том-то и дело, что панькаются тут с тобой, — по-русски проворчала Евдокимка. — Не фронт, а сплошная буза.

— У меня просьба. На фронте находятся мои братья — двое родных и один двоюродный. Если вдруг каким-то образом… Словом, сообщите им, что на эти сутки я все еще был жив. Запомните, пожалуйста, фамилию — Кранц.

— Ну да, ты меня еще в почтальоны запиши! — по-русски огрызнулась Евдокимка.

— Я вашу запомнил — Хайдук.

— Сам ты… «хайдук»!

— У меня тоже дочь, ей семь лет, — не стал требовать перевода лейтенант. — Впрочем, извините, — тут же устыдился он своей сентиментальности. — Берегите «кинжал викинга». Барон фон Штубер утверждал, что он не просто ритуальный, а еще и магический.

— Слава богу, что вы пальнуть не успели! — подбежал тем временем запыхавшийся моряк. — Всыпал бы мне тогда комбриг! Приказано расстрел отменить и вести этого лейтенанта назад, в штаб. По рации сообщили, что сейчас за ним пришлют машину.