Виктор Кондратенко - Полюшко-поле

Со свистом откуда-то из-под земли вырастает столб света. Мажирин видит окоп, накрытый зелено-коричневой плащ-палаткой. Она лежит на бугорке растянутой шкурой лягушки. Над бруствером дымится ракетница.

«Сейчас выглянет немец».

К окопу метнулись две тени.

Но ракетчик послал сигнальный огонь, не выглянув из своего убежища. Дождь. В лицо дует холодный ветер.

«Все-таки они любят комфорт… А разведчики молодцы. Удар ножа хорош, но выдержка в этом случае лучше. — Мажирин ползет мимо немецкого дозора. — В запасе пять минут… Надо подальше уйти от волчьего окопа».

Странные звуки раздаются во тьме на лугу. Дождь стучит и стучит, будто о жестяной подоконник. Где-то близко притаился немецкий танк. На его броне, очевидно, лежат пустые канистры. И чем ближе подползает комдив к машине, тем отчетливей выстукивают дождевые капли: «Опасно! Опасно!»

Как болят колени и локти! Каждая косточка ноет и требует отдыха. Мажирин скатывается в канаву. Совсем неожиданно подвернулось укрытие. В кювет спускается весь отряд.

«Притаиться. Выждать. Нет ли погони? — Комдив следит за взлетом ракет. Они по-прежнему вспыхивают над камышами через каждые пять минут. — Все в порядке. Немцы ничего не заметили».

В туман уходит огромное огненное кольцо. Оно все удаляется и тускнеет. У комдива вырывается вздох облегчения. Шквальный огонь, ледяная вода, грязь и овчарки — ад позади. А что в открытой степи, где ночную тьму сечет, как саблями, дождь и порывистый ветер забивает дыхание? Согреться, согреться. Так и выстукивают зубы на марше.

— Давай ходу, ходу, ходу!..

Но шаг замедляется, К сапогам прилипают пудовые комья грязи.

— Что будем делать, Федор? — спрашивает комиссар.

— Уходить за Трубеж.

— Давай зайдем в ближайшее село.

— Там наверняка немцы.

— А за Трубежом что, нет их?

— Мы должны оторваться от противника.

— И подумать о бойцах. Со вчерашнего вечера во рту крошки хлеба не было. Так долго не протянем.

— Эх, комиссар, комиссар… Придется нам с тобой на палочке помериться… Чья рука сверху будет. — Комдив останавливается как вкопанный. Ноздри улавливают запах свежеиспеченного хлеба. Зов жизни. Он полной грудью вдыхает этот ни с чем не сравнимый аромат.

Близость села заставляет отряд подтянуться. Крестьянские хаты сулят пищу и тепло.

— Зайдем, — настаивает Коновалов.

Теперь Мажирин не возражает. Скрытые в тумане хаты зовут и манят новыми запахами печеного картофеля, капустного листа.

Парусом выплывает из мрака серая мазанка. Комдив тихо стучит в дверь. В хате легкие шаги.

— Кто там?

— Хозяюшка, открой.

Дверь отворилась неслышно, но по струистому теплу Мажирин понял, что на пороге стоит хозяйка. Глянув на толпу вооруженных людей, она ахнула:

— Ви що, не бачите? Німці в селі з машинами… — Она бросилась в хату и вынесла буханку хлеба. — Беріть. У дорозі приго…

Слова женщины заглушил треск выстрелов. На крыльце соседней хаты Коровкин столкнулся с немецкими часовыми и прошил их автоматной очередью.

С этого и началось… Замелькали электрические фонарики, вспыхнули фары, взлетели десятки ракет. Потом застучали стальные люки и гулко заработали танковые моторы.

Пока противник бил тревогу, Мажирин с курсантами перемахнул через плетни и стал уходить к Трубежу.

Из-за хат, поблескивая фарами и освещая местность ракетами, выползали танки с автоматчиками на броне.

Под пулеметным огнем отряд Мажирина рассыпался на мелкие группы. Танки приближались. Они протягивали к реке длинные огненные хоботы. Комдив с горсточкой смельчаков бросился с обрывистого берега в Трубеж.

Мажирин плыл, подняв над головой драгоценную буханку хлеба. Под пулями он достиг противоположного берега и метнулся с бойцами в осокорник.

— Стой! С нами плыл Пляшечник. Я видел его. Где он? Пляшечник! Старшина Пляшечник! — громко позвал комдив. За рекой заливались пулеметы, и свинцовые синицы посвистывали над осокорником. — Вернуться и осмотреть берег, — сказал он курсантам.

Но приблизиться к реке не позволил огонь. Слева громыхали на мосту танки, слышался топот ног, раздавались выстрелы.

— Пляшечник, где ты? Коновалов, Руднев, где вы, отзовитесь!

А Пляшечник лежал в заливчике, уткнувшись носом в осоку… Когда прыгнул он с кручи в Трубеж, нагнали его две пули. Вынырнул он, а ноги не слушаются. Поплыл Пляшечник на одних руках по течению.

«Пусть ребята уходят… Не буду им обузой…» — и не откликнулся старшина, не позвал на помощь товарищей.

— Пля-шеч-ник!

Пулеметные очереди…

— Ко-но-ва-лов!

Орудийные залпы…

Комдив с девятью бойцами ушел в лес. Трубежские болота поглотили маленький отряд. В полночь Мажирин решил сделать привал. Он разрезал буханку на равные порции, но усталые люди даже не притронулись к хлебу. Они сбились, как овцы, в кучу и заснули на полянке, окруженной старыми дубами.

Только в полдень проснулись воины, разбуженные ярким солнцем, и сразу после крепкого сна не могли понять, где они и что с ними приключилось. Озноб давно прошел, и теперь по всему телу разливалось приятное убаюкивающее тепло. Солнце и ветер высушили мокрые шинели и плащ-палатки. Съев по куску хлеба, бойцы набросились на красные ягоды шиповника. Потом почистили оружие, привели в порядок одежду и вечером выстроились на полянке.

— Идем на родной Восток, ребята. Выше голову! С нами верные союзники: ночь, компас и карта, — сказал перед походом комдив.

Марш по лесам, по оврагам, по тропкам. Марш, марш. С рассветом отряд исчезал в перелесках или укрывался в копнах сена вдали от больших сел и проезжих дорог. И только на окраине глухого хуторка комдив обычно сам тихонько стучал в дверь. И она открывалась. Всплескивали руками женщины, встречая бородатых, забрызганных грязью бойцов, и, пригорюнившись, кончиком платка вытирали слезы.

— А скажіть, хлопці, ви, часом, Пилипа Хмелька не знаете?

— Нет, такого не знаем.

— А Сашка Маловічка не було з вами?

— Нет, такого не было.

На столе появлялся хлеб, вареная картошка, сало и лук. Гостеприимная хозяйка лезла в погреб и доставала кринку молока:

— Їжте, синки.

И только однажды под Люботином в ответ на стук зашипел злобный голос:

— Что, опять окруженцы? Шляетесь… Носит вас черт по ночам… Бросайте оружие. Идите к немецкому коменданту. Все равно Москва пала.

— Это ты пал, холуй, низко пал! Ты ползучей гадиной извиваешься под фашистским каблуком. А Москва стоит и стоять будет!

От дачной люботинской местности до Харькова всего двадцать пять километров. И подступы хорошие к городу: леса, овраги. Есть где укрыться и уйти от погони. Одна беда — голодно. Ночью на марше Мажирину приходится обходить даже маленькие хутора: они забиты немецкими обозами, резервными частями, складами, ремонтными мастерскими и лазаретами. На всех перекрестках шлагбаумы, патрули. Появились кавалерийские разъезды и разгуливают по дорогам. На фоне утренней зари и тлеющего заката скользят белые, как призраки, лошади и всадники в зеленых шинелях. По всему чувствуется близость переднего края, дыхание фронта.