Хаим Саббато - Выверить прицел

Всю дорогу до Кунейтры мы не разговаривали. Ханан — молчун. Вообще после войны мы много молчали. Он сидел за рулем, я — рядом. Только один раз, когда джип сделал резкий поворот, Ханан окликнул меня по имени и показал на русло ручья. Олеандровые заросли в цвету, до чего красиво.

Приехали в Кунейтру. На площади было много солдат, среди них — группа из «Голани», ожидавшая тремп. Ханан распахнул дверцу джипа, помог надеть рюкзак и простился со мной, как отец с сыном. Потрепал, смущенно улыбаясь, по плечу и сказал: «Приятного отпуска. Не опаздывай. Двадцать четыре часа. И не забудь: наводчик танка 2-Алеф не пойдет домой, пока ты не вернешься!»

Мне не пришлось долго ждать: остановился военный грузовик и забрал всех. Начало хорошее. Дай Бог, чтобы так было на всем пути до Иерусалима, до дома.

От Кунейтры до Рош-Пины на грузовике — 45 минут. От Рош-Пины близко до Тверии, а в Тверии уже можно почувствовать запах родного дома. Я сидел у задней стенки кузова, рюкзак на коленях, автомат на плече, смотрел на солдат и слушал их разговоры.

Они перебивали друг друга, рассказ цеплялся за рассказ. Мне было хорошо ехать с ребятами из «Голани», они шумные и веселые, беседа их незамысловата, лица приветливы и открыты. Я очень нуждался в таком дружелюбном, жизнерадостном обществе, чтобы хоть ненадолго избавиться от чувства одиночества и тоски, поселившихся в моем сердце, от печали, которой раньше я не знал никогда.

Солдаты «Голани» напомнили мне ватагу подростков из нашего олимовского квартала Бет-Мазмиль, которые по вечерам толпились у ограды клуба «Тикватейну», галдели и смеялись. В детстве, возвращаясь из талмуд-торы домой, я намеренно проходил мимо них. Мне нравилось слушать их голоса.

В те дни, по приезде из Египта в Эрец-Исраэль, я вообще не совсем понимал, в каком мире нахожусь. Утром я учился вместе с Довом в талмуд-торе, которая славилась своими мудрецами — равом Абрамским и равом Кунштатом, тесной связью с хасидскими дворами и благородством сефардских фамилий Эйни, Абурабиа, Хавильо, Анджел. А к вечеру я возвращался домой — в бедный олимовский «шикун», квартал Бет-Мазмиль, к веселым компаниям подростков. Они сидели, болтая ногами, на железной ограде клуба «Тикватейну» — компания Кесласи, компания Дэдэ, компания Момо. Вечером в пятницу я ходил с отцом в синагогу Аава ве-Ахва «Любовь и Братство», которая перекочевала вместе с ним из Каира в Иерусалим, в асбестовый барак. А по Субботам, каждую Субботу, я бывал с дедом в синагоге Халеба [10] Халеб (европейское название — Алеппо, еврейское — Арам Цова) — город в Северной Сирии, еврейская община которого считается одной из древнейших в мире. В Халебе был принят особый вариант молитвенника, а общественное богослужение включало большое количество песнопений. и слушал проповеди, поучительные рассказы, молитвы и напевы хахама Атии и хахама Абуди.

Моя жизнь проходила в те дни во многих мирах, и каждому из них я был рад.

Солдаты из «Голани» были похожи на ребят из Бет-Мазмиль, только немного повзрослевших, с некоторой печатью грусти на лицах. Я сидел в углу, стараясь не выделяться. Я не из «Голани». Один паренек, которого все звали Момо, рассказывал, как в понедельник позвал его Найми, ротный старшина, которому пулеметной очередью прошило плечо, когда он карабкался вверх по горе, вы помните, там, где стояло прикрытие Кесласи…

«„Что с тобой? Кесласи ранили еще утром, когда мы выбирались из оврага“. — „Сто процентов Кесласи! — стоял Момо на своем и продолжал: — Найми говорит мне: Момо, я ранен, выхода нет, прими командование на себя“. „Какое командование и над кем? — говорю я Найми. — Я всего-навсего рядовой, и осталось-то нас пятеро солдат“. — „Нет выхода, — повторяет Найми, — командир взвода ранен утром, заместитель командира роты держит прикрытие, а Охайон застрял внизу с теми тремя, которых ранило гранатой“… Как будто я сам не знаю. А Найми продолжает: „Момо, я полагаюсь на тебя. Ты знаешь, что я всегда был в тебе уверен“. Только он закончил, как Дэдэ кричит мне: „Момо, берегись! Справа засада!“ Я падаю в заросли, а там полным-полно колючек, и даю очередь из пулемета. Если бы вы видели, какая получилась очередь!»

Момо возбужден, он в центре внимания, но тут пробуждается от дремоты другой солдат и говорит: «Твое счастье, Момо, что пулемет у тебя на этот раз не заело, как тогда, на ротных учениях в Эльякиме, когда первый взвод атаковал и взял заграждение, а командир полка вместе с заместителем заметили с холма, что из третьего взвода, из прикрытия, не вылетело в ответ ни единой пули. Все мы помним, как после этих учений измучил нас Найми проверкой оружия через каждые два часа, ночью, под проливным дождем…»

Все засмеялись, а я только съежился и глубже забился в угол. Я не из «Голани», но Момо слушал очень внимательно. Хотя меня не интересовали боевые рассказы. Я уже знал: кто был на этой войне, может рассказывать бесконечно, а кто не был — все равно не поверит. Кто, к примеру, поверит рассказу о том, как на третий день войны мы вчетвером шли через рощу, покинув подбитый танк, в какой-то странной безмятежности — на всех одна граната и два «узи», один на ремне, один — без? И вдруг мы услышали шум и тарахтенье мотора и увидели, что прямо перед нами на дорогу садится вертолет. Из него выскочили десятки сирийских коммандос в полном снаряжении, но тут, буквально ниоткуда, появились на бронетранспортерах коммандос «Голани» и открыли по сирийцам бешеный огонь, а мы продолжали идти как ни в чем не бывало. Даже между собой не обсуждали то, что видели.

Долгое время я вообще не мог ни говорить, ни слушать о войне. Все уверены — так полагал я тогда, — что тот, кто вернулся с войны и пережил стресс, может вообразить себе все, что угодно, и если и не совсем сочиняет, то уж наверняка сплетает вместе то, что видел, с тем, что слышал от других; тут приуменьшит, там прибавит и всему даст свое толкование.

Тогда в грузовике не рассказы солдат привлекли мое внимание, но их голоса. Голос Момо был мне знаком. То, как он произносил «ц» похоже на «ч», и характерная напевность речи, выделяющая в каждом слове последний слог…

Не знаю почему, но после войны буквально все напоминало мне детство.

Мы были новыми репатриантами, «олим хадашим». Целый квартал в Иерусалиме. Но наша семья была «новой» по-настоящему. Только вчера мы прибыли в Эрец-Исраэль, в Тверию. Туда нас отправила на грузовике Белла, работница Сохнута. Сойдя в темноте с парохода на берег Хайфы, мы стояли в одиночестве. Никто из родных нас не встретил — ни дядя Нино из Иерусалима, ни дядя Заки из Реховота, ни хахам Биньямин. Телеграмма, которую мама отправила из Милана, не дошла. Я хорошо помню, как мама, с глазами, полными слез, стояла рядом с грузовиком, держа на правой руке плачущего ребенка, в то время как второй дремал на ее плече. Другие малыши, в белых шерстяных свитерах и миланских шапочках, возились у ее ног, дергали за платье, а отец успокаивал ее, произнося стихи из Писания, восхваляющие Эрец-Исраэль. В порту отец увидел израильского военного моряка в отутюженной форме, с начищенными знаками отличия, и взволнованно сказал нам: «Это солдат. Солдат Эрец-Исраэль». Он подошел к моряку и, гордый своим ивритом, на котором говорил по Субботам в Египте, спросил: «Все ли благополучно у солдата?» Тот удивленно взглянул на отца и зашагал дальше. Отец сказал ему вслед: «Успеха в делах твоих, солдат. Господь да пребудет с тобой, герой-солдат!»