Тейн Фрис - Рыжеволосая девушка

Барышня Бисхоп была длинная, худая особа. Я не знаю, отощала ли она из-за недостатка продовольствия или всегда была такой. Одета она была в темно-коричневое платье, заколотое у ворота старомодной агатовой брошью. Верхняя челюсть была у нее искусственная и щелкала, когда она говорила; кроме того, мы заметили, что она носит парик. Две худые голодные кошки, мурлыча и жалобно мяукая, терлись об ее ноги, обутые в тяжелые домашние туфли густо-черного цвета. Она провела нас в комнату, откуда мы могли видеть шале Лошади, как стали мы называть немецкое французскую даму.

— Значит, вы из группы Сопротивления? — спросила нас хозяйка. — Хорошо, хорошо, хорошо… Кто бы подумал, что с нашей страной могло приключиться такое несчастье! Даже молодые девушки вынуждены стрелять… Вот ведь какое дело! Не думайте, что я вам не завидую, слышите? Я в самом деле завидую вам, и я уверена, что мой отец — вы знаете, известный доктор Бисхоп, вашим родителям, наверное, знакомо это имя… — о чем это я говорю? Ах да, что мой отец питал бы к вам глубочайшее уважение: он был настоящий патриот, замечательный патриот… Я очень хорошо помню, что в свое время он предостерегал нас от Бисмарка, а Вильгельму Второму он никогда не доверял… Осторожно, тут надо сойти вниз, а света недостаточно… Вот всегда так в старых домах: они не комфортабельны, но уютны! Я ни за что не уехала бы отсюдa… Смотрите, вот комната… Если вы очень осторожно подуете на стекло, то лед растает и в кружочек вы сможете глядеть отсюда на дом… Вот так… Хорошо вам видно?.. Да, вот там она и живет, и вы сразу можете видеть, что это женщина скверного поведения, потому что у нее есть уголь!.. Это самая обыкновенная… ну, как бы это сказать? Вы достаточно взрослые девушки, и — увы! — после оккупации подобное явление наблюдается повсюду…

— Немецкая проститутка, — услужливо подсказала Ан.

Барышня Бисхоп поспешно отвернула в сторону свою голову в парике, ее искусственная челюсть щелкнула.

— Вы говорите это, да… Молодежь теперь привыкла к таким вещам, это звучит грубо, но это действительно существует… Ах, что это за человек! Делает вид, что она очень приличная дама, и немцы ходят к ней только тайком; но если бы вы в течение двух недель понаблюдали за ней, вы бы узнали вполне достаточно… Вы должны хорошенько понять меня. Я не хочу осуждать; но этой шпионке, да еще француженке, которая принимает немцев… Sans pitie, никакой пощады!..

Барышня Бисхоп много еще говорила, она находила просто восхитительным, что у нее в доме люди, и даже более того: это был сенсационный визит, патриотический визит, благодаря которому она также будет в состоянии оказать услугу родине и движению Сопротивления. Мы сразу же поняли, что она со странностями, но что у нее по-настоящему доброе сердце, что она не боится и на самом деле думает то, что говорит, хотя старушка постоянно иллюстрировала свои высказывания ссылками на события прошлого столетия.

Мы сделали маленький глазок в толстом белом ледяном узоре стекла и по очереди наблюдали в окно за домом Лошади. Сумерки быстро сгущались; на сером зимнем небе тонко вырисовывались остроконечные крыши и флюгер шале. Там горел свет — мы видели, как из одного окна протянулись тонкие золотые полоски; в общем же окна были хорошо затемнены. Барышня Бисхоп, в напульсниках, окруженная кошками, принесла нам чаю на фарфоровом подносе. Она спросила, не надо ли затемнить наше окно. Мы ответили, что не увидим тогда, что делается у мадам Шеваль. Устроившись в холодной как лед комнате, мы ощупью пробирались мимо еще видной в темноте жесткой мебели, чтобы по очереди дежурить у замерзшего окна. Конечно, все было по-прежнему. В шале по-прежнему не было никакого движения, на улице стоял мороз, два или три раза появлялась смутная тень прохожего. Мы даже не осмеливались курить из опасения, что огонек сигареты выдаст нас: станет ясно, что в «Черных дроздах» находятся люди, в обычное время здесь не живущие; правда, трудно было предположить, чтобы Лошадь стояла у затемненного окна и следила за тем, что происходит в доме барышни Бисхоп… Первой дежурила у окна я, в то время как Ан и Тинка, закутавшись в свои платки и пальто, устроились спать — одна на диване, другая в широких низких креслах, несомненно, из гарнитура салонной мебели, принадлежавшей покойному доктору Бисхопу… Отдежурив, я тоже улеглась и проснулась на рассвете в какой-то незнакомой мне, диковинной комнате. Овальные зеркала в позолоченных рамах, картины, секретер, изношенный ковер с голубыми и золотистыми арабесками… У окна дежурила Ан. Я вспомнила все и шепотом спросила:

— Ну что?

Ан пожала плечами: — Конечно, ничего. Она же не выходит из дому ночью, в мороз!

Страшным холодом несло из щелей в полу, от сырых обоев; дуло из открытой печки; кожа на руках и лице стала жесткой, грубой и болезненной. Я не решилась будить спавшую Тинку. Кто спит, тот ничего не знает, не испытывает страданий… по крайней мере не так сильно, как бодрствующие.

В восемь часов пришла барышня Бисхоп, снова с чаем. Пока я дежурила у окна, Ан сварила две пригоршни принесенной с собой пшеницы на печурке барышни Бисхоп; мы поделились кашей с владелицей дома «Черные дрозды»… Мы зевали. Постепенно светало. Горячая каша лишь на короткий срок согрела нас. Время тянулось медленно. Мы дремали и поглядывали временами в глазок на дом шпионки. Я подумала о том, что сегодня «Де Ваархейд» не выйдет, и поняла, что мы не представляли себе, насколько все это может затянуться.

Днем, когда в прежнее время обычно подавался голландский завтрак с кофе, барышня Бисхоп, постучав в дверь, вошла в комнату.

— Не хотите ли покушать со мной?.. Я испекла лепешки из тюльпанных луковиц по очень хорошему рецепту…

Она сказала это чуточку смущенно и в то же время гордясь тем, что на этот раз может угостить нас. Мы приняли приглашение поесть ее лепешек из тюльпанных луковиц и по очереди ходили в маленькую столовую, где стояли старинные голландские стулья и висела медная люстра. Лепешки мы поливали сиропом из сахарной свеклы. От каждого проглоченного куска меня тошнило. И все же я ела и ела. Ела, пока не утолила первый голод. Я видела, как барышня Бисхоп энергично и с аппетитом принялась за еду. Стол она накрыла безупречно, поставив фамильный сервиз и положив фамильное серебро. Мне бросилась в глаза печальная нелепость, что приходится есть тюльпанные луковицы и кормовую свеклу на старинных тарелках и дорогими серебряными вилками. Мы с барышней Бисхоп еще сидели за столом, когда примчалась Тинка и сообщила:

— Она выходит из дома! Выходит из дома!

Я вскочила. Тотчас же вскочила и барышня Бисхоп, придерживая парик рукой в напульснике, и поспешила за нами, а за ней следом и кошки… Я посмотрела через глазок. Вдоль железной садовой ограды по улице как раз шла женщина лет тридцати пяти. Первое, что бросилось мне в глаза, — это длинная каракулевая шуба и сапожки с меховой оторочкой. На голове у нее была меховая шапочка с вуалеткой, из-под которой виднелся, собственно, один только рот — маленький, с узкими губами. Она осторожно ступала по снегу!