Тейн Фрис - Рыжеволосая девушка

Но тут же он снова занялся изучением местности — и справа и слева от нас были маленькие фермы, довольно запущенного вида, так по крайней мере они выглядели в свете пасмурного, сырого вечера.

— Вон стоит сарайчик, — сказал Хюго. — Рядом с домиком под красной крышей. Если там нет собаки, то мы заберемся туда.

Возможно, там и была собака, но мы ее присутствия не обнаружили. Сарайчик оказался чем-то вроде кладовой: там стояли земледельческие орудия, тачки, поилки для скота, какие крестьяне обычно ставят летом на выгонах, и была сложена солома. Когда мы вошли в сарай, Хюго поставил две поилки друг на друга и прислонил их к двери изнутри. Пахло навозом и грязью, а когда мы растянулись наконец на соломе, мимо нас, шурша, пробежали две-три полевые мышки. Я почувствовала, что смертельно устала; это было не удивительно.

— Тебе тепло? — прозвучал голос Хюго в сумраке, более густом, чем накануне на цементной фабрике Фантадини, на другом конце Утрехта, которая казалась теперь далекой, далекой…

— Чудесно… — проговорила я, засыпая; усталость и затхлое тепло соломы уже оказали свое действие.

— Мне кажется, будто я дома, — сказал Хюго, и я поняла, что он думает о сарае Ферлимменов.

— Как по-твоему, успели они найти Баббело и автомобиль? — сонным голосом спросила я; перед моими закрытыми глазами еще раз промелькнули картины нашей сегодняшней охоты.

— Конечно, нет, — ответил Хюго. — В газетах ведь всегда читаешь: «Рано утром крестьянин X. из местности Е. обнаружил у себя в канаве возле навозной кучи труп простреленного пулями…» И так далее, и так далее.

— «Террористы за работой, — продолжила я. — Кровавые диверсии против оккупационных властей принимают такие формы, которые являются наглым нарушением установленного правопорядка».

Мы лежали и тихонько смеялись; тепло обволакивало мое тело, точно огромное темное одеяло; я почувствовала, что сознание мое тоже заволакивается туманом.

— Впоследствии, когда мы будем вспоминать это время, Ханна, что мы тогда подумаем? — спросил Хюго, и от его тона моя сонливость сразу прошла.

— Подумаем, что мы по крайней мере делали нечто, наносящее ущерб нашим заклятым врагам, — отвечала я. — Заклятым врагам нашего народа и всех порядочных людей…

— Я не это имею в виду, — сказал Хюго. — Я думаю, что люди, которые будут жить после нас, вряд ли поверят, что мы жили так… Что мы ходили с гранатами в карманах и орудовали револьверами, как монтеры гаечным ключом; что мы, мирные граждане, нападали на тюрьмы, похищали автомобили, спали в сараях для скота, выслеживали предателей родины…

— Будущие поколения вряд ли смогут даже вообразить себе, Хюго, что существовали предатели, — сказала я. — Они ровно ничего не смогут себе представить: ни террора, ни преследований, ни травли евреев, ни облав, ни отправок людей в Германию на рабский труд, ни концентрационных лагерей…

— …ни девушек-снайперов, которым следовало бы, собственно говоря, продолжать учебу, — вставил Хюго, и меня снова до глубины души тронул теплый тон его голоса. — Представить себе детей, которые добровольно покинули родительский дом, чтобы сражаться в рядах Сопротивления…

— И рабочих, которые в течение десяти лет честно получали каждую субботу конверт с заработанными деньгами, — сказала я, — людей, никому раньше не известных, а теперь ставших вдруг партизанами и народными героями…

— Да что говорить, — начал Хюго после некоторого молчания. — Не все ли равно, что именно будут думать обо мне люди в двухтысячном году. Лишь бы они были счастливы. Лишь бы им никогда не пришлось испытывать страха из-за голода, из-за войны. По мне, пусть хоть никогда и не думают о нас…

Я молчала. Говорить так просто и хорошо, как Хюго, я не могла. Да, меня тоже мало беспокоило, что будут думать люди в двухтысячном году о Хюго и обо мне, обо всей нашей борьбе против поработившего нас преступного режима. Я знала, что люди действительно будут свободны и счастливы, не будут испытывать страха. Я знала это, потому что лежала здесь с револьвером в руке, а где-то, настигнутый правосудием, остался убитый мною бандит. Тем правосудием, которое осуществляли вместе со мной сотни подпольных борцов. Путь правосудия — это тот путь, которым мы обязаны идти, хотим мы того или нет.

— Меня очень беспокоит, найдем ли мы Фосландера в Билтховене, — сказала я.

— Завтра, завтра, — коротко ответил Хюго. — Отдохни сперва. Я слышу по твоему голосу, что ты устала.

Я вдруг почувствовала себя маленькой, обиженной, всеми покинутой. И я протянула руку к Хюго. Несколько мгновений моя рука тщетно шарила по соломе. Потом я нашла протянутую мне навстречу руку Хюго. Наши пальцы соприкоснулись; Хюго был очень деликатен. Он бережно, ласково пожал мне руку.

— Какая ты у меня молодчина, — сказал он еле слышно.

Первым моим побуждением было отнять руку. Но вместо этого я придвинулась ближе. Мне захотелось найти в темноте его лицо. И я нашла его. Я нащупала рукой его щеку. И вдруг заметила, что он молчит, даже дыхание затаил. Ласково погладила я его несколько раз по щеке, а затем провела рукой по волосам… так, как мне очень, очень давно хотелось сделать. То, что раньше я не могла и не смела осуществить, стало возможным и неизбежным здесь, в этом пыльном сумраке, в чужом месте, в крестьянском сарае. Я услышала шепот Хюго:

— Ханна, почему ты делаешь это?

— Потому что я люблю тебя, — ответила я.

Внезапно меня поразила мысль, что мы давным-давно только и делаем, что на все лады признаемся один другому в любви. Однако теперь, когда я прямо и просто высказала это, я и обрадовалась и испугалась. Я заметила, как сильно забилось мое сердце. Не знаю, что переживал Хюго. Он был старше меня. Может быть, он уже любил какую-нибудь женщину, а возможно, даже и нескольких. Я знала только, что ничего о нем не знаю. Я быстро отняла руку и повернулась на другой бок.

Наступила тишина. Я опять слышала лишь дыхание Хюго — неровное и тяжелое. Наконец он заговорил:

— Я не совсем понимаю…

Я ответила ему, пряча разгоряченное лицо в соломе:

— Я хочу никогда больше не расставаться с тобой… И еще не хочу больше говорить об этих вещах, пока не кончится война и мы не будем свободны…

Снова наступила тишина. Снова я услышала тяжелое дыхание Хюго. Снова после долгого молчания раздался его сдавленный голос:

— Я правильно понял тебя, Ханна?

— Да, ты совершенно правильно меня понял… Запомни это навсегда, Хюго. И не говори об этом до тех пор, пока на голландской земле останется хоть один немец или предатель родины.

Солома под ним долго шуршала; мне казалось, я вижу его волнение, вижу, как трудно ему справиться с собой.

— Спокойной ночи, Ханна…