Богдан Сушинский - Ветер богов

И лишь в последнее время она понемногу подпадала под гипноз его идей, речей, увлечений, постепенно соглашалась с тем, что Германии в самом деле нужно жизненное пространство, которое можно добыть только военными победами. И что очищение от евреев — это очищение от индивидуумов, недостойных пользоваться благами граждан рейха. И что поголовное истребление цыган — вовсе не убийство, а всего лишь санитарная чистка общества. И со многим другим.

— Как никто иной? Что же, возможно, это главное, чего я добивалась от вас, — заметила Магда. — Мне остается лишь поверить, что слова эти сказаны вами искренне.

— Можете не сомневаться.

— Не хотелось бы, фрейлейн Браун, не хотелось. Мне давно следовало поговорить с вами. Уж кто-кто, а мы с вами, жены и… впрочем… должны понимать друг друга. И доверять. Мне почему-то кажется, что в нашей судьбе много общего, — с лукавой хитрецой улыбнулась Геббельс. — Не столько в прошлом, сколько, возможно, в будущем. Да-да, в будущем. Поэтому не осуждаю ваши попытки покончить жизнь самоубийством. Надеясь при этом, что они были серьезными, а не игрой на нервах.

— Мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь из близких мне прибегал когда-нибудь к подобной «игре на нервах», — обиженно заметила Ева. Но Магда не слушала ее.

— Я почему завела разговор об этом? Да потому, что не раз прикидывала: а смогла бы я уйти из жизни по своей воле?

— Что вы, фрау Геббельс! У вас прекрасный муж, семья. Вы пользуетесь такой известностью…

— Дело не в муже и семье, — прервала ее бабий монолог Магда. — Все значительно серьезнее. О нашей судьбе речь идет лишь постольку, поскольку она связана с судьбой рейха. После того как к ордам русских, движущимся с Востока, присоединились орды, движущиеся с Запада, события стали развиваться значительно трагичнее, чем мы с вами могли предполагать. И кто знает, чем закончится война. А уж если она закончится нашим поражением…

— Такого не может быть, — пылко возразила Ева. — Возможно, перемирием, но Только не поражением.

Магда снисходительно улыбнулась. Уточнение показалось ей более чем наивным.

— И если уж война закончится нашим поражением… — упрямо повторила она, — неужели вы думаете, что нам простят все то, что..? В общем, вы понимаете, о чем я говорю. Как понимаете и то, что обсуждать подобные перспективы я позволяю себе только с вами.

— Ценю вашу откровенность, фрау Геббельс. Для меня она — полная неожиданность.

Магда вновь, теперь уже скорбно, улыбнулась каким-то своим мыслям, поспешно — слишком поспешно — попрощалась и направилась к двери…

— Так что ваш опыт ухода из жизни еще ох как пригодится, — обронила уже от двери.

— Не приведи господь!

— Причем ситуация может сложиться так, что не только вам одной [8] Слова Магды Геббельс оказались пророческими. Обе эти женщины до последних дней войны находились в бункере фюрера, и обе добровольно ушли из жизни вслед за мужьями. При этом Магда Геббельс перед гибелью еще и приказала врачу-эсэсовцу умертвить ее детей. .

Ева закрыла свой дневник и сунула его в нижний ящик стола, который тотчас же закрыла на ключ.

«Сколько раз ты давала себе слово не возвращаться к дневнику? С тебя достаточно того, что приходится переживать сейчас, в эти дни. Зачем еще и заново переживать пережитое?»

Впрочем, вспомнить о беседе с Магдой Геббельс было как раз нелишне. Наоборот, самое время.

Нет, после того разговора они с Магдой так и не подружились. Да это, очевидно, и невозможно было. В те редкие случаи, когда им приходилось видеться, Магда слишком навязчиво напоминала, точнее — внушала, что «подруга фюрера — это подруга фюрера».

Но при этом относилась к ней с холодной придворной вежливостью. О да, Магда умела быть тем «окружением», что способно «играть королей». Достаточно было видеть, с каким почтением она заставляла своих знакомых, все свое окружение относиться к рейхсминистру Геббельсу. Даже в обычных, домашних условиях.

Ну что ж, пусть знакомство у них и не получилось, но все же беседа с фрау Геббельс след свой в ее сознании оставила. Она оказалась своевременной. Теперь Ева сама ощущала, что не испытывает уже той юношеской остроты чувств, с которой она страдала по своему фюреру и ради него готова была лишиться жизни. За бытовую близость приходилось расплачиваться разочарованием. Она стала подмечать все больше недостатков Адольфа, причем не только в характере, но и в самой нравственности. А физические несовершенства мужчины, который у нее на глазах необратимо превращался в старца! А ведь ему всего лишь пятьдесят пять… Или уже… пятьдесят пять?

Однако понимала Ева и то, что на смену любовной увлеченности к ней постепенно приходило чувство той особой солидарности, которая делала их с Адольфом союзниками. И которая заставляла Еву думать, что теперь она готова идти с Гитлером до конца — до последнего дня, последнего вздоха. Не только не стараясь при этом эгоистично подчинить его волю своей, а наоборот, подчиняя ему, его идеям, все свои чувства, страсти, саму жизнь.

Правда, удавалось это не всегда. Время от времени проявлялись рецидивы сугубо женского эгоизма, как это произошло сегодня, в этот вечер. Но теперь Ева по крайней мере способна была понять, что с ней происходит, а значит, вовремя остепениться.

Ева прислушалась.

Шаги! Это его… его шаги! Как всегда, какие-то неуверенные, крадущиеся, словно Адольф боялся, что кто-то может услышать их; и уже слегка шаркающие.

И все же — это его шаги! Наконец-то!

Мгновенно погасив свечу, Ева метнулась к кровати и, сбросив туфли, нырнула под легкую, слегка влажноватую перину. Она знала, что фюреру легче всего появляться у нее, когда свет в комнате уже погашен, а «его Евангелие» безмятежно дремлет…

Полковник Дратов прибыл с тем небольшим опозданием, которое вполне позволяло командующему пристрелить его тут же, на месте, вложив в несколько матерщинных слов и недовольство свое, и текст приговора.

— Что случилось, атаман? — ошалело восстал адъютант на пороге номера с саблей в одной руке и пистолетом в другой. — Там взяли бабу и водителя, который дожидался ее. Говорят, в вас стреляла?

— Где эта скотина Фротов? — поиграл пистолетом генерал, все еще не желая возвращать оружие в кобуру. — Сюда его!

— Он у машины. Разбирается.

— Это я с ним буду разбираться. Сюда его!

Однако звать Фротова не пришлось. Он уже появился сам.

— Где вас носит, унтер-офицер?! — Хотя японская контрразведка уже хорошо знала, что из себя представляет водитель командующего, поручик Фротов все еще прикрывался погонами унтер-офицера. Что всякий раз, когда командующий был зол, позволяло ему подчеркнуто низвергать своего телохранителя до чина, засвидетельствованного его лычками.