Богдан Сушинский - Граница безмолвия

Вент с удовольствием проследил за тем, как удлиняется худощавое, обветренное лицо начальника аэродрома «Зет-12» и по совместительству командира Особой эскадрильи «Кондор-2». Он любил подобные эффекты. Любое новшество, любую информацию, касающуюся той или иной эскадрильи или конкретного пилота, он привык дополнительно «секретить», превращая в тайну даже тогда, когда имел право, и даже обязан был, тотчас же уведомить о ней своих подчиненных.

— Так расскажите же, что меня, в конечном итоге, ждет на этом болоте?

— Вы невнимательны, оберст-лейтенант. Я сказал, что за подобные рассказы на колени перед вами будут становиться романисты, а не офицеры гестапо или военной контрразведки. Наоборот, это они вас мгновенно поставят на колени. А вот романисты — да… И деньги станут платить. Но рассказ может прозвучать только после войны.

— И как скоро наступит тот день, когда мне придется удивляться изменениям в своей судьбе?

— Скорее, чем вы можете предположить, оберст-лейтенант. На днях к вам прибудет офицер из отдела внешней разведки СД, чтобы возглавить всю дальнейшую операцию, подробности которой вы узнаете из доставленного вам пакета.

Казарма заставы — огромное подковообразное здание — была возведена из почти необработанного дикого камня на невысоком плато, окаймлявшем узкий, едва прикрытый скальными берегами залив.

Когда к концу мая само плато и его окрестности наконец-то освобождались от снега и льда, местность эта представала перед взором человеческим во всей своей убийственной унылости: серое, безлесное плоскогорье; подступавшие к нему болотистые низины тундры и две медлительные речушки, впадавшие в океан почти на равном — метрах в ста — расстоянии от плато.

Единственным, что время от времени приковывало взор старшины Ордаша, была чахлая рощица из карликовых сосен и кустарника. И лишь где-то там, вдали, на подступавшей к прибрежью горной гряде, восставала почти сплошная зеленая полоса леса, помечавшая северную границу огромной, незаселенной и почти неисхоженной лесотундры.

Еще одна местная достопримечательность — небольшой серпообразный островок, базальтово черневший в полумиле от залива, как бы прикрывая его и заставу от холодных арктических ветров. На южном, обращенном к континенту склоне его, в небольшом распадке, виднелся добротно сработанный двухэтажный особняк с мансардой, рядом с которым росло несколько сосен и прямо у крыльца фонтанно бил небольшой горячий источник, само появление которого здесь, посреди северного моря, казалось немыслимым чудом.

Вот и сейчас, стоя у возведенной на краю мыса дозорной вышки, старшина Ордаш прошелся биноклем по седловине островного хребта, по раковине распадка; надолго задержал взгляд на высоком крыльце фактории и на выложенном из черного камня бассейн-чике, вода из которого парующим ручейком стекала прибрежной крутизной, сотворяя у самой кромки небольшой гейзерный водопад. Этот дом с мезонином и этот островок представали в сознании Ордаша почти невероятным для этих краев проявлением цивилизации; островком мечты, попасть на который значило то же самое, что пройтись приморскими улочками Одессы или взлелеянного в мечтах Остапа Бендера заокеанского Рио-де-Жанейро.

— Что, старшина, ностальгия замучила? Опять грезятся одесские миражи?

— Так точно, товарищ старший лейтенант, — ответил Ордаш, с трудом отрывая взгляд от островного дворца-фактории.

— Понятно: «Одесса-мама», столица мира и все такое прочее… Словом, заразил ты меня, старшина, Одессой. В первый же отпуск еду туда, чтобы провести его на лучшем пляже, просаживая деньги в лучших пивных Одессы и, конечно же, в окружении жгучих, ветрами морскими просоленных рыбачек.

Ордаш едва заметно улыбнулся и согласно кивнул. Он всегда охотно присоединялся к подобным фантазиям.

— Хватило бы денег, товарищ старший лейтенант, а рыбачек там на всех хватит.

— Не нагнетай, старшина. — На заставе знали, что выражение «Не нагнетай атмосферу», или просто: «Не нагнетай» — служило в устах начзаставы высшей степенью умиротворения своих подчиненных, услышав которое, спорить с командиром уже не имело смысла, да никто и не решался.

— И все же послушайтесь моего совета: если где-то и стоит проводить свой офицерский отпуск, то, конечно же, в Одессе.

Однако старшина знал то, что неведомо было никому иному на этой заставе: уже два свои отпуска Загревский проводил в ближайшем селении Чегорда, за двести километров южнее заставы, — в глухом, таежном и насквозь пропитом. Объяснялось это просто: в поселке у него завелась какая-то женщина, из русских, местная учительница и «по совместительству» учительская вдова.

Существовала ли такая вдовушка на самом деле, Ордаш не знал. Зато ему известно было кое-что другое. В тридцать седьмом почти все офицеры пограничного отряда, в котором Загревский служил на границе с финнами, были арестованы энкавэдистами как враги народа и расстреляны. Такая же судьба ожидала и Загревского, но его спас командир отряда. Предупрежденный кем-то из Ленинграда, из штаба погранокруга, он срочно обвинил Загревского в пьянстве и дебоше, после чего добился его перевода на далекую горную заставу на Алтае, откуда через какое-то время «ссыльный» почему-то был переброшен сюда, на эту «дикую» северную заставу.

Кто-то там, в штабе, подсказал подполковнику, что офицеров, замеченных в пьянстве, радетели мировой революции из НКВД, как правило, не арестовывают. А если и сажают, то уже не как врагов народа, а значит, не расстреливают и дают меньшие сроки, оставляя надежду на скорую амнистию.

Штабной оракул, подсказавший командиру погранотряда этот ход, в самом деле оказался провидцем. Сосланный на далекую алтайскую заставу пьяница-офицер чекистов уже не интересовал. Пьянство всегда оставалось тем грехом, к которому они относились снисходительно. К тому же далекая заполярная застава сама по себе представала в их сознании не лучше любого из колымских лагерей.

Правда, появляться где-либо в районе Ленинграда или Новгорода, откуда он был родом, Загревский пока что благоразумно не решался. И правильно делал. Старшина прекрасно знал, что подполковника-спасителя арестовали ровно через две недели после того, как корабль, развозивший пополнение, продовольствие и боеприпасы по заполярным заставам, ушел из Архангельска (где он оказался уже по пути из Алтая) с Загревским на борту. И вскоре расстреляли как «врага народа».

Спасая молодого офицера, командир погранотряда рассчитывал, что, в свою очередь, тот сумеет спасти его дочь, в которую молодой офицер вроде бы влюбился и с которой уже даже негласно был помолвлен, Однако надежды его не сбылись: уже через месяц после ареста подполковника дочь сначала исключили из института, а затем тоже арестовали как «пособницу врага народа», у которой обнаружили целую связку писем отца, пусть и сугубо семейных, абсолютно безобидных.