Богдан Сушинский - Граница безмолвия

Достав из планшета тетрадку, лейтенант вырвал лист, извлек химический карандаш и, послюнявив, замер, занеся его над бумагой, словно кинжал над сердцем жертвы. Он понятия не имел, о чем следует писать после слов «Здравствуйте, уважаемая Рита», поскольку мысль его дальше этих банальных слов попросту не про-двинулась. А написав их, Вадим сразу же понял свою ошибку: он обратился к Рите на «вы» и теперь должен был выдержать все письмо в таком же полуофициальном тоне.

Чего проще: порви этот листик и возьми чистый, но вместо этого Вадим лишь нервно взглянул на часы: как же стремительно уходит время! Сейчас ему нужно быть в казарме, готовиться к приему заставы, а не прохлаждаться здесь над своим письмом. Но главное, что он понял: даже сменив листик, все равно обратиться к Рите на «ты» уже не сможет.

«Я еще не читал Ваше письмо, — вывел Ордаш, решив, что фантазировать и ударяться в лирику не станет, а будет писать коротко и «как есть». — Умышленно не тороплюсь с этим. Когда Вы были на заставе, я не знал о его существовании, поскольку почтальон вручил его уже после Вашего отлета. Корабль вот-вот отойдет вместе со всеми моими сослуживцами. Мне же, как Вы помните, приказано оставаться на заставе. Одному. Охранять ее до следующей навигации.

Когда судно уйдет, я прочту Ваше письмо и напишу еще одно. Может, будет проходить какой-то корабль, и мне удастся передать его на Большую Землю. Извините, но, несмотря на нашу вчерашнюю встречу, я всегда буду вспоминать только наши «ночные прощания» в Архангельском порту».

Перечитав написанное, Вадим нашел свою писанину совершен-но идиотской. Разве такие письма следует писать девушке, с которой ты провел такие прекрасные вечера в Архангельске?! Разочарование оказалось настолько сильным, что Вадим чуть было не расче-крыжил свое послание кончиком грифеля, но вспомнил о времени, о корабле и лейтенанте Скворечникове.

А еще лейтенант вспомнил об армейской цензуре и о том, что незапечатанный треугольничек его может прочесть кто угодно. И понял, что у него есть только один путь: довести этот свой бред до законченного совершенства.

«Я понимаю, что после встречи на судне мы уже никогда не будем вместе. Поэтому вычеркиваю её из памяти, чтобы навсегда запомнить Вас той, какой Вы остались в моей душе после Архангельска. Вот почему я имею право совершенно искренне сказать: «Я все еще безумно люблю Вас, Рита!» — вывел Ордаш. Плюнув на всех непрошеных читателей, он написал то единственно мудрое и важное, ради чего, собственно, и взялся за письмо. Поскольку все остальное, что он может сообщить этой женщине, уже не имело никакого смысла. — Вы даже не представляете себе, как я Вас люблю. И, конечно же, помню все… Помню, как мы прощались в Архангельске. Все до последней минутки — помню. И буду любить. Сейчас мое спасение — в воспоминании о вас. Иначе я попросту сойду с ума на этой своей «границе безмолвия».

Прервав «чистописание», Ордаш усомнился, стоило ли писать: «…все, до последней минутки», поскольку вчерашнее прощание их оказалось слишком уж бурным и непростительно сексуальным. И кто знает, не воспримет ли Рита эти слова как фривольный намек. Но спасительно сказал себе: «Она ведь медик, а значит, все поймет». И потом, все, что происходило с ними там, в Архангельске, происходило прежде всего по её воле, как она этого хотела, как позволяла её буйная фантазия.

«Я буду ждать Вас. Берегите себя, Рита. Мы обязательно встретимся и, может быть, все еще сложится так, что уже никогда не будем расставаться».

Он еще хотел дописать: «Целую», но подумал, что это уже будет слишком слюняво. Он терпеть не мог, когда в письмах писали: «целую». Целовать — да, сколько угодно, но писать, что ты целуешь — дурачество какое-то. Поэтому он размашисто написал: «До встречи. Лейтенант Вадим Ордаш». Но потом, еще с минутку поводив над бумагой острием карандаша, словно хищным клювом, неожиданно для самого себя, уже в конце страницы все-таки дописал: «Целую!».

Сложив треугольник, Вадим написал на нем салехардский адрес Риты и разыскал лейтенанта Скворечникова.

— Постарайтесь отправить это письмо в Диксоне. По местным представлениям, это ведь совершенно недалеко от Салехарда. К тому же боюсь, что её могут перевести в европейскую часть страны, в какой-нибудь прифронтовой госпиталь. Она ведь хирург и работает в военном госпитале.

— Хирурга — да, могут, — мрачно согласился Скворечников. — Никто теперь не ценится так на Руси святой, как хирурги и могильщики. Сказал бы еще «и священники», но воздержусь, поскольку…

Он вдруг умолк и удивленно уставился на Ордаша. В ту же минуту пограничник тоже понял, что проболтался.

— Погоди, лейтенант, так это письмо ты написал «хирургессе», которая вчера спасала помощника капитана?

— Исключительная догадливость, пехота. Письмо, которое ты доставил из Архангельска, тоже от нее. Иного способа разыскать мою заставу у нее не было. Если бы ты не телился со своей почтой и вручил мне письмо сразу же после прибытия судна, все выглядело бы теперь по-иному,

— Полковник приказал почту в первые дни не выдавать, чтобы бойцы не расхолаживались, а занимались делом. Тем более что все равно ведь весь гарнизон будет погружен на судно. Там, дескать, пусть и читают. Но я почту просмотрел, вижу, твоя фамилия. Решил, что следует всем раздать, прямо здесь, на заставе. Ответы писать будут уже на судне или в Диксоне.

— Ладно, черт с ними, с подробностями. Об одном прошу: будь мужиком, не читай это письмо.

На месте Скворечникова он бы, наверное, возмутился, однако тот знал свой грех, поэтому спокойно заверил:

— Слово офицера: твое письмо читать не стану. — И клятвенно пообещал, что обязательно постарается оставить его на почтамте

Диксона и даже попросит отправить в Салехард с ближайшим самолетом или судном.

Едва Вадим выслушал эти заверения, как вахтенный «Вайгача» дважды прокричал в мегафон: «Лейтенанту Ордашу срочно прибыть на борт судна и явиться к полковнику УдальцовуI».

— Вдруг передумают и прикажут уходить вместе с гарнизоном заставы? — с надеждой произнес он, направляясь к судну вместе с лейтенантом-пехотинцем.

— Это вряд ли, — покачал головой Скворечников, — Заставу на произвол судьбы не бросят.

— Не бросят. Оставят кого-нибудь другого.

— Это вряд ли, — оставался непреклонным пехотинец.

— Если на заставе оставят другого, тебя тотчас же отправят на фронт. Так что молись, чтобы начальство не передумало.

— И все же молюсь, чтобы передумало.

— Понимаю, надеешься, что в следующий раз твоя медичка сумеет прилететь к тебе в Диксон, — по-своему истолковал его порыв лейтенант-пехотинец.

— Не надеюсь.

— Врешь, только вряд ли успеет. С отправкой на фронт сейчас тянуть не станут. Не то у нас теперь положение.