Григорий Полянкер - Учитель из Меджибожа

Сам без пяти минут техник-строитель, Айнциге работал на военной стройке. Это был чистейший ариец лет пятидесяти, ограниченно годный к строевой службе.

Внешне он как раз имел вид солидного человека, чуть излишне располневшего, с лицом, с глазами чистокровного пруссака с большим гонором. Но проклятая одышка, не-прекращающийся кашель и то, что во время разговора он оплевывал стоявшего перед ним собеседника, помешали занять солидное положение в третьем рейхе.

В душе он как раз радовался, что его не погнали на фронт, в Россию, особенно после страшного поражения под Сталинградом. Но для вида подчас напоминал высокому начальству, что, несмотря на свои болячки, мучается, терзается, ибо в такое тяжелое для фатерлянда время торчит в тылу и занимается черт знает чем. И доигрался!

В те дни, когда фюрер объявил траур по случаю разгрома на Волге и фашисты лили слезы, на одном из митингов черт дернул Эмиля за язык, и он выскочил со спичем, что, мол, был бы счастлив, если бы фюрер отправил его на фронт.

Когда пришел домой, жена и теща набросились на него с упреками. Устроили ему такой концерт, что, кроме грудной жабы и сильной одышки, приключилась еще одна беда — от страха стал заикаться. Врачи успокаивали его: заикание, мол, у него сугубо временное, оно появилось на нервной почве, то есть от трусости. Но это ничего: с окончанием войны все пройдет. К тому же ему даже крупно повезло. При теперешних делах в стране и на фронте многие немцы стали заикаться, кажется, даже сам фюрер… Так вот, во-первых, от заикания еще никто не умер. Кроме того, его не пошлют сразу в боевое подразделение, где надо громко командовать, поднимать людей в атаку, вселять в них бодрый дух, провозглашая на поле боя патриотические лозунги: «За фюрера, за фатерлянд, вперед, не жалея жизни!» Должно быть, его определят в тыловую часть. Будет считаться, что он воевал. А с него там, в тылу, ни одного волоса с головы не упадет.

Так оно и получилось. За глубоко патриотическую речь на том злосчастном митинге начальство тут же присобачило ему звание лейтенанта. А что касается работы на фронте, то бог миловал. Жена Айнциге — первейшая маникюрша в Мюнхене — слыла отпетой сплетницей и ведьмой, обслуживала жен генералов и вообще всевозможной знати в рейхе. При таких связях и протекции ей ничего не стоило сделать так, чтобы великого патриота, добровольца не отправляли в боевую часть, а пристроили куда-нибудь подальше от передовой.

Это, собственно, и привело его в город Запорожье, он стал небольшим начальником в лагере военнопленных, иначе говоря, пятой спицей в колеснице.

В своих письмах к благоверной он хвастался: находится, слава богу, вне опасности, за тридевять земель от передовых позиций, так воевать можно хоть сто лет. Но что же, при такой работе, где каждый паршивый фельдфебель, любой ефрейтор могут тебя понукать и ругать последними словами, крестов и медалей не заработаешь, высоких чинов — тем более. И было бы совсем недурно, если б она поговорила со своими клиентками. Пусть, мол, их высокие мужья замолвят за него словечко.

И что вы думаете — помогло! Не имей, говорят, сто друзей, а имей одну жену-маникюршу!

Пока он вел переговоры, фронт переместился, вернее, «выровнялся», до Днепра. И город, который был раньше у черта на куличках, оказался прифронтовым, русские не оставляли его в покое, авиация налетала сюда несколько раз на день!

Он уже жалел, что написал об этом жене и та побеспокоилась о нем, нашла протекцию… Уж лучше было сидеть, набрав воды в рот. И на тебе! Во время этой страшной кутерьмы, когда никто не знал, на каком свете находится, протекция сыграла свою роль. Его заметили, будь оно проклято!

Первым делом его хотели отправить на передовые позиции. Но не смогли с ним договориться, так как во время беседы в отделе кадров он, заикаясь, заплевал всех слюной.

Кончилось все довольно плачевно: решили назначить его на самостоятельную работу в лагерь военнопленных.

Лагерь был размещен неподалеку от города в бывших казармах строителей — длинные полуразбитые деревянные строения. Много лет назад их собирались разобрать на дрова. Теперь здесь размещались военнопленные, которых днем и ночью гнали на земляные работы — строили оборонительную линию.

Дела на фронтах были довольно сложные, в любой момент могли прорваться русские. Вот начальство и решило: держать так близко к фронтовой полосе врагов рейха — военнопленных, которые только и думают, как бы соединиться со своими, — неразумно и неосмотрительно, тем более, что этих измученных пленных очень плохо кормят… Так не лучше ли будет перевести их куда-нибудь подальше, в тыл?..

Это привело к тому, что Эмиля Айнциге назначили старшим. Приказали отправиться с колонной пленных в район Умань — Христиновка и заняться строительством железнодорожной ветки. Пусть покажет этот техник-строитель, на что он способен, если так рвался в бой…

Отобрав несколько сот пленных и солдат-охранников, он стал собираться в путь, дабы поскорее выполнить приказ. Сперва воспрянул духом: и своего добился, и далеко от фронта. Ко всему, подальше от начальства, что тоже устраивало его.

Все уже готово к маршу. Только он не представлял себе, как будет общаться с такой оравой пленных, не зная их языка. А тут подвернулся переводчик. Что может быть лучше! Стало быть, надежный человек! Капитан — начальник — не пришлет какого-нибудь замухрышку. И лейтенант радушно встретил Петра Лазутина, славного фольксдойч, решив, что ему можно во всем довериться.

Похлопав его по плечу, сильно заикаясь на все лады, громко, будто переводчик глухой, крикнул:

— Яволь! Зер гут!

И Петру сразу стало легче на душе. Он готовился к самому худшему, а тут счастье привалило. Значит, судьба не отвернулась от него.

Колонна была готова в путь. Все приготовления и хлопоты оказались позади, ждали только вагонов. Это не так просто с группой усиленной охраны, солдатами и офицерами пуститься в дальнюю дорогу, сопровождая ораву военнопленных, которые готовы задушить тебя, а заодно и всех твоих попутчиков и бежать… Перед отправкой Айнциге мотался как очумелый, выслуживаясь перед начальством, а в первую очередь перед капитаном, показывая ему свою старательность.

И всюду тащил с собой переводчика.

Петру Лазутину это не очень нравилось. В его сложном положении лучше забраться куда-нибудь подальше, чтобы его меньше видели. Ему нельзя было больше показываться на глаза этого иезуита-капитана, который хотел отправить его к врачу на проверку. Кроме того, в этой суматохе его может кто-либо узнать. Нужно любой ценой и как можно скорее затеряться в этой кутерьме, убраться подальше из города. Смешаться с толпой. То, что они готовятся уехать отсюда, было для него прямо-таки спасением.