Эркман-Шатриан - Рекрут Великой армии

Гвардия была правой рукой императора. Когда в рядах говорили: «гвардия наступает», это значило: «битва выиграна».

В это мгновение после стольких отраженных атак и при виде наступления пруссаков с фланга солдаты говорили:

— Это решительный удар.

При этом все добавляли мысленно: «Если он потерпит неудачу, все погибло!» Поэтому-то мы все не сводили глаз с наступавшей гвардии.

Ее вел тот же Ней, который руководил кирасирами. Император знал, что никто лучше Нея не сможет вести гвардию.

Наполеон долго медлил, прежде чем пустить в дело гвардию. Он рассчитывал, что кавалерия, руководимая Неем, уничтожит все, или что Груши со своим 32-тысячным отрядом, заслышав канонаду, подойдет во время и его можно будет послать вместо гвардии. 30–40 тысяч рядовых солдат можно набрать вновь, а чтобы создать такую гвардию, надо двадцать пять лет и пятьдесят побед. Гвардия заключала в себе все, что было в армии самого лучшего, твердого и сильного.

И вот эта гвардия явилась на поле битвы. Ней, старик Фриан и два-три других генерала шли впереди. Мы видели только одно это. Все прочее — и канонада, и ружейная пальба и крики раненых, — все было забыто.

Англичане поняли, что их ждет решительный удар и соединили все свои силы, чтобы встретить атаку.

Можно было подумать, что снова поле битвы опустело. Там более не стреляли или потому, что укрепления были разрушены, или потому, что неприятель перестраивался. Зато справа, со стороны Фишемона, канонада стала вдвое громче. Центр битвы, по-видимому, был перенесен туда. Мы не осмеливались подумать, что там пруссаки, что это новая армия, готовая раздавить нас. Вдруг галопом примчался офицер генерального штаба с криком:

— Груши! Маршал Груши приближается!

В тот же момент четыре батальона гвардии свернули с шоссе влево, чтобы обойти сад и начать атаку.

Сколько раз после я вспоминал эту ночную атаку и сколько раз слышал рассказы о ней! Если судить по рассказам, можно подумать, что нападала только одна гвардия и в нее в одну летела картечь. Но это не так. В этой ужасной атаке приняла участие вся наша армия, все остатки левого фланга и центра, все, что оставалось от кавалерии, поредевшей после шестичасового боя, все, кто еще держались на ногах и могли двигать руками, все, кто еще был жив и не хотел отдать себя на растерзание.

Барабаны били наступление. Наши пушки снова открыли огонь. Впереди все молчало. Ряд английских орудий казался покинутым. По-видимому, некоторые пушки были увезены. Только, когда мы поднялись выше, в нас посыпалась картечь, и мы поняли, что нас поджидают.

Мы увидели, что англичане, немцы, бельгийцы и ганноверцы, словом — все, с кем мы рубились с самого утра, отступили немного и там приготовились к атаке. Многие раненые вернулись тогда назад, и гвардия осталась почти одна. На нее сыпались пули и картечь, она смыкала ряды и заметно таяла под выстрелами. Через двадцать минут у всех офицеров были перебиты лошади. Гвардию остановил ужасный огонь, который был так силен, что даже мы, в двухстах шагах позади, не слышали из-за него своих собственных выстрелов.

Затем вся масса врагов, спереди, справа и слева, поднялась и с кавалерией по флангам атаковала нас. Четыре батальона гвардии, насчитывавшие теперь 1200 человек, вместо бывших трех тысяч, не смогли выдержать этой атаки и стали медленно отступать. Мы тоже двинулись назад, защищаясь штыками и отстреливаясь.

Это была ужасная битва!

Вся долина перед нашими глазами пребывала в хаосе отступления. Перемешавшись, брели назад пешие и конные. Среди людского моря, смывавшего все и приводившего все в беспорядок, сплоченными и твердыми оставались лишь батальон гвардии, стоявший около фермы, и три других батальона, образовывавшие каре несколько дальше.

Все отступали — гусары, егеря, кирасиры, артиллерия, инфантерия. Все перемешались на дороге или шли через поля толпой, как армия варваров, ищущая спасения.

Темное небо в стороне Планшенуа освещалось огнем выстрелов. Каре гвардии еще держалось против врагов. Но ближе к нам, в долину, спускалась прусская кавалерия, словно река, прорвавшая плотину. Старый Блюхер с 40 тысячами человек тоже подходил. Он подмял наш правый фланг и гнал его перед собой.

Мы были окружены со всех сторон. Англичане гнали нас в равнину, куда приближался Блюхер. Наши генералы, офицеры и даже сам император должны были выстроиться в каре.

Я с Бюшем и пятью-шестью товарищами побежал к ферме. Снаряды летели и разрывались вокруг нас. Мы добежали до фермы в полном исступлении. По дороге во весь опор уже мчались англичане с криком: «Не давать пощады!»

В это время каре гвардии начало отступать. Солдаты гвардии стреляли во все стороны, чтобы не дать возможности проникнуть в каре.

Если я проживу даже тысячу лет, я никогда не забуду бесконечные, громкие вопли, наполнявшие всю равнину на три версты кругом и вдали барабанный бой, напоминавший звуки набата во время пожара. Эти звуки барабана старой гвардии, раздававшиеся среди нашего несчастия, казались мне чем-то ужасным и в то же время умиляющим душу. Я рыдал, как дитя. Бюш тащил меня за руку, а я кричал ему:

— Жан, оставь меня… мы погибли… Мы все погибли!

Мне даже не вспоминались Катрин, дядюшка Гульден и Пфальцбург. Я думал о родине, которая, казалось, призывала: «Ко мне, дети мои! Я гибну!»

Я не могу понять, почему нас сто раз не изрубили на этой дороге, переполненной отрядами англичан и пруссаков. Может быть, нас принимали за немцев, может быть, неприятель спешил вслед за Наполеоном, так как его все хотели увидеть.

По шоссе с грохотом, воплями, плачем двигалась в беспорядке кавалерия, инфантерия, артиллерия, санитарные повозки, обоз. Даже во время отступления после Лейпцигской битвы я не видел такого ужасного зрелища.

Луна поднялась над лесом и освещала все эти шапки, шляпы, каски, сабли, штыки, опрокинутые зарядные ящики и пушки. С минуты на минуту сумятица увеличивалась. Жалобные крики раздавались во всех рядах и, как вздох, доносились издалека. Но самыми ужасными были вопли женщин, тех несчастных женщин, которые следовали за армией. Когда их спихивали с шоссе вместе с их тележками, они испускали крики, которые выделялись среди общего шума, но никто не оборачивался и не протягивал им руки.

— Всякий сам за себя! Я давлю тебя, тем хуже! Я сильнее тебя — ты кричишь… а мне все равно! Берегись… я верхом… я раздавлю тебя! Надо спасаться! Все делают так! Пропустите императора!

Пропустите маршала! Сильный давит слабого… Сила правит миром! Вперед! Вперед! Пусть пушки давят всех — их надо спасти во что бы то ни стало! Пушки застряли — отпрягите лошадей, которые везут солдат, и припрягите их. Если мы не самые сильные, то придет черед — раздавят и нас. Мы станем кричать, над нашим криком станут потешаться. Спасайся, кто может! Да здравствует император!.. Но ведь император умер!