Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

Может, поэтому так смутили его внуковы рисунки — как предвестники избираемой задачи, позволяющие как бы из грядущего времени ясно увидеть главную основу дела?

— Железа нет, — вдруг словно пожаловался он ребятам, оглядывая кузню. — Может, и есть где — лом или что еще, да у кого спросить? — Он швырнул к горну кусок толстой проволоки и повысил голос — Работы-то завались… — но тут же кашлянул, на ходу, видно, раздумав распространяться насчет своих дел.

Брошенную проволоку он скоро поднял, перегнув, повесил на штырь — их много, опустевших, торчало по стенам. Потом взял из Костькиных рук его работу и сказал:

— Я тебе дам бумаги, ты мне крест нарисуй. Не такой, как у нас на погосте, — эти я, считай, все ковал, а получше. Сумеешь?

Костька глядел на него, не очень понимая, о чем идет речь.

— Для Никиты Лунева, — сказал дед, округлив под тяжелыми бровями глаза — маленькие, острые. — Видал, как его подорвали?

— Видал, — мотнул головой Костька. — И мамка…

— Мы его выроем с лесу и положим рядом с Ефремом — как защитника… С дедом твоим… Вот так… А железо мы найдем — сколь его в земле гниеть и гнить будеть…

Когда женщины вернулись, дед, уже в доме при коптилке, заканчивал работу над мельницей. Хозяйские дочери и Вовка, сблизив головы под самым фитилем, молча глядели, как Костька быстрой рукой черкает на обороте обойного листа, то вытягивая, то — прибавкой черты — сокращая размеры намогильного креста. Голову и боковые концы он вывел наподобие шлемных шишаков верхушками внутрь и в каждом поместил по витой звездочке, не сразу различимой в общем рисунке.

Дед Кирилл — до сих пор хорошо видел — разобрал их лишь тогда, когда уже оглядел весь крест и представил его на месте. Подержал удивленный взгляд из-под вскинутых бровей на Костьке, на ребятах на всех, листок шпалерной бумаги с рисунком завернул в трубочку и унес в сени. Потом, пока ужинали, несколько раз заметно на Костьку смотрел и крякал после каждого вздоха.

Матеря пришли невеселые — не на то рассчитывали в соседней Утече. Деревня была больше Укром, богаче — считалось до войны: домов много новых настроили, — а дело с обменом туго прошло, и далекая родня тамошняя — и та не помогла. Сбыть все сбыли, да не как надеялись.

— У сватьи Екимовой были? — спросил, послушав их, дед.

— Ну а как же! Скажешь… — расстроенно восклицала Дуся и снова, возясь со столом — собирала ужин, — с горечью возвращалась к безрадостному обходу самых крепких, как знала и как указала Екимова сватья, хозяев в Утече.

— Жмутся все, завтрашнего дня боятся, — горячилась Дуся. — Что у них, картошки нету? Брюквы? По столько всегда накапывают!.. Только зерно сдали… Что им, помирать теперь? — Это она уже кивала в сторону Ксении с детьми и тех, кто еще стоял за ними и с надеждой отправил сюда.

— Да ить баяли, — снимая со своих картофелин кожуру, отозвался дед, — по теплу у них и картошку брали по раскладке?

— Баяли!.. Чего у них взяли-то? По четыре мешка с хаты…

Нет, никак не ожидала Дуся такой их неудачи в сытой, как ей всегда представлялось, деревне Утече, куда испокон веков с охотою отдавали девок замуж и где чуть не каждый пятый дом был под железом. Утечинские всегда смотрели на укромских свысока…

Так же, как и днем, Дуся налила в миску квасу — теперь его хлебали в запив, макая облупленные картофелины в блюдце с солью.

— Ладно, Ксень, я тебе дам ведерочко, а то и полтора, — сказала Дуся, сама наконец усаживаясь за стол. — Мучицы фунтов десять — вон, отец смолол…

Дед Кирилл одобрительно кивнул. Ксения всхлипнула:

— Спасибо, Дусь… Если б не эти… — Она кивнула на детей.

— Вот об них-то, иродах, и болит душа. — Дуся строго посмотрела на своих зашептавшихся девчат, на молча жевавших посерьезневших парней и добавила — Хлебайте, хлебайте!..

Из Дусиной муки Ксения испекла хлеб. Давно не видели руки, не вдыхали легкие этого святого действа — постановки теста, замеса, разделки хлебов, но глаза помнили все. С ночи, когда угомонились постояльцы, она развела с трудом добытую у дальних соседей гущу, размяла картофельные очистки и заболтала в маленькой, заново выпаренной кадке основу. Все боялась — не хватит муки; с этой мыслью и творила первую с давних, еще девичьих, времен выпечку. Кадушку укрыла чем могла, устроила на лежанке и всю ночь лежала прислушивалась — как ходит и ходит ли опара. Чуть свет приоткрыла кадку — вдохнула остро-кислый туман брожения, поняла: слава богу, сработала закваска.

Сыновья — обоих теперь так называла — поднялись с печи вместе с ней, чутко следили за всем, что делала мать. Вот она осадила опару, подсыпала муки, промяла кулаком, перевернула тесто — и так несколько раз, пока не посчитала готовым.

— Замесила, — сказала шепотом и заново укутала кадушку, перевязала поверх бечевкой.

А как волновалась-то, господи!.. Едва жильцы покинули дом, взялась за печь. Истопила подходящими дровами, выгребла уголья в чугун с крышкой, отмела золу, прицепив к палке тряпку, сладила помело и до пылинки вылизала обкатанный под. По дальним непрогретым концам свода виднелись угловые черноты, но они на глазах истаивали, светлели, и Ксения затворила чело заслонкой. Взялась за тесто.

Оно хорошо поднялось — тугим горбом: не обманули, выходит, с гущей.

Отрубая ребром ладони нужную долю, Ксения ловко округляла его в мокрых ладонях и опускала на присыпанную отрубями оборотную, чуть выгнутую, сторону деревянной лопаты. Затем снова окунала руки в миску с водой, быстрыми движениями оглаживала верхушку и, начертав на ней пальцем крестик — так всегда делала мать, — бралась за черенок. Поставленный у заслонки Вовка, поджидая момент, мигом отнимал ее, горяченную, от чела, и Ксения, на ходу приловчаясь к подовым границам, усаживала хлебы в печь.

Дивное их превращение пробрало до слез. Чего бы, кажется? — много раз видела это в родительском доме, месить помогала, печь готовила, разве что только посадку и не доверяла матушка никому — как завершение дела. Ан нет, со слезой на привязи выпростала Ксения из остывающего зева свои прыгучие караваи, сбрызнула, как водится, водой, покрыла вместо полотенца чистой тряпицей.

От последнего, подгорелого сбоку, отрезала детям по большому ломтю — не вволю, но и не в обиду. Одну ковригу выделила Нюрочке, отправила к ней ребят. Долго ждала обратно. Уже и немцы побывали на обеде — все разом поводили носом по кухне: такого духу не слыхивали, — Ленка успела руки оттянуть, пока снова, накормленная, не затихла в качалке, а их все не было.

Сомнения всякие в голову полезли: не случилось ли что дорогой? И точно: вернулись наконец с Нюрочкой вместе, товарка в слезах. У Вовки один глаз весь заплыл, у Костьки щека поцарапана, нос разбитый рукой зажимает. Батюшки, это что же за такое?! А такое, что хорошо еще, калеками не остались. Костька стал щеку промывать, нос охолаживать. Вовка на печку влез — там скулил от обиды, а уж Нюрочка поведала, как за Сергиевской горкой, у Базарных ворот, семинарская шпана — а кто же еще! — отняла у мальчишек хлеб, как они бились за него с рослыми ребятами и звали на помощь, да никто им не пособил. Так они ей, горемыки, рассказали, добравшись с пустыми руками до ее дома.