Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

— Ой, Ксюша, на Сакко-Ванцетти намедни одному трубою голову проломили — ограбили. Всего начисто раздели. Останется ли живой… И их бы чем могли, — качнулась она в сторону плескавшегося у рукомойника Костьки, — избави бог.

— Не говори, — отозвалась Ксения, представив на миг чью-то разбитую голову и ребят своих, покалеченных безжалостной бандитской рукой. И первая злость, а скорее слепая досада, захлестнувшая было всю ее при известии о потерянном хлебе, тотчас ушла из души, уступив место беспомощным слезам обиды и поругания.

— Ну что ты! — обняла ее за похудавшие плечи Нюрочка. — Неужто не переживем? Да подавятся они этим хлебом, чтоб им провалиться! Накажет их бог, помяни мое слово, чтоб им пусто было!..

— Да нам-то то? — Ксения собирала в угол платка слезы и качала головой.

— Опять в деревню пойдем. Попрошу кого с моими побыть и тоже пойду, подушку одну, одеяло ватное понесу, черт с ним, не замерзнем в кучке: все теперь в одном месте спим. Картохи припрем, брюквы! Да за одеяло я с них!..

Ксения слушала уверенное слово подруги и вроде бы сама крепла духом. Но главная боль просилась наружу.

— У кого же защиты просить?.. В город выйди! Назад вернешься ли?..

— Та-ак, та-ак… Чуть к темну — одна ни-ни, только еще с кем. В развалинах каких или где людей нет — ни в коем случае! — Нюрочка сделала страшное лицо. — В горсаду-то слыхала?

— Чего?

— Да как же, Ксюша! — Нюрочка всплеснула руками. — Там немца убитого в кустах обнаружили и тут же на месте десять человек захватили — всех, кто был, кто рядом попался. Ни кто ты, ни что ты, — как взяли, так и убили всех на Культурной площади. Все мужики старые да ребята постарше.

— Да что ты?!

— Истинный бог! Там же столбы врыты для этого специально. А раз врыты, — значит, у них и планы такие. Убитые, говорят, с неделю на них висели, закоченелые, у двоих даже веревки лопнули — не выдержали…

— Гос-споди…

— А ты не слыхала?!

— Говорили ребята — не верилось.

— Ой, Ксюша…

— А немца-то кто?

— А кто ж его знает. Болтают, не по любви ли: он вроде девку какую-то обратал… Да я не верю: тут бы уж нашли они концы, докопались бы.

Ксения вздохнула:

— Кому что…

— Вот правда, Ксюш.

— Ну пусть и так, — Ксения прислушалась к шороху в запечье, — а эти-то десять при чем? А семьи-то их?

— А вот так. Такой закон объявлен: за каждого убитого такой расчет… Я тебе принесу бумажку, на базаре висят.

— Ай, Нюра! — Ксения махнула рукой и направилась к сундуку в углу кухни, на дне которого под замком хранился выпеченный хлеб. Она отделила Нюрочке другую ковригу, взяв какую поменьше, себе оставалось две целых и две половинки: подгорелая, что плохо сошла с лопаты и прилепилась к своду, от нее резала круговые скибки ребятам, и та, что оставалась от Лининой, отложенной в сторону доли. Нюрочка смотрела, как перекладывала она таявшее на глазах богатство, не останавливала, ничего не говорила, завернула хлеб в тряпицу, уложила за пазуху под грудь, стянула натуго полы домошитого ватника и заторопилась домой, где ждали убитые слезным Костькиным рассказом об отнятом хлебе две дочки да малый — все, еще не ходившие в школу.

А Ксения потопала к Лине. Долго стучалась и в дверь, и в замутненное морозом крайнее окно — остальные были закрыты ставнями; прильнув к стеклу, попыталась разглядеть, есть ли кто на кухне. Наконец услышала тугое шарканье — в коридор вышла Лина. Она открыла дверь, и, увидев Ксению, обессиленно опустила руки. Беззвучно затряслись губы, вытеснились прикрытыми веками и упали вниз быстрые слезы, Лина уткнулась Ксении в плечо.

В сумеречье большой комнаты Ксения огляделась, в углу не было привычной горки, где Лина хранила обеденную посуду и скатерти со стола.

— Сожгла-а? — жалея, обернулась она к хозяйке. Горка была старинная, резная.

— М-м-м!.. — Лина, утирая глаза, покачала неприбранной головой. — Личихе уступила, — она требухи принесла, ливеру с бойни. Егор все достает — он же там в охране… По кантырю вешали…

— Уступила… — Ксения вздохнула.

— А на кой она мне? Дерево… — Лина вяло махнула тяжелой рукой и двинулась в другую комнату — малую, с одним окном, где раньше, отделенные от родителей переборкой, на сундуке и широкой койке спали дети. Теперь все они, вместе с матерью, согревали друг друга, умещаясь на одной кровати.

Лина дважды приносила двойняшек — ходом, без заметного перерыва, — и все ее потомство выглядело одногодками. Закутанные головы, торчащие из-под старого стеганого одеяла, были одинаково повернуты к двери, внимательные глаза вцепились в Ксению, как крючки. В полутьме было трудно различить лица.

— Закрыла я, — кивнула Лина на ставни, — все теплей.

— Смеркнется, Костька принесет тебе пару полешек, — отозвалась Ксения, — протопишь хоть чуть.

— Я видала, как тебе с машины дрова сгружали, — без обиды, но как-то бесцветно проговорила Лина, с трудом преодолевая одышку. — А мне где взять? Все тубаретки, лавку сожгла — таган ставила. Теперь ставни разве… Таган нужен, хоть воду согреть…

— Дак постояльцы… — Ксения будто вину с себя снимала. — Топят, и мы греемся… Но следят, рыжий каждую чурку примечает. — Она полезла в старую клеенчатую сумку и неверной рукой извлекла оттуда завернутое в марлю полукружье хлеба. — А я вам вот что выделила, решилась сама поставить да спечь. Лепешками хотела, да потом решила как выгодней… раздели вот…

Лина грузно опустилась на койку, силясь удержать застлавшие взор слезы и яснее увидеть то, что так знакомо легло в дрожащие ладони. Она услышала, как подобрались, притаили дыхание ее терпеливые дети, как они стиснули раскаленными глазами краюху в ее руках, и просипела, боясь собственного голоса:

— Ксюша, Ксюша… Я тебе отдам, ей-богу отдам… Вот баушка от сестры вернется из деревни… Пошла она, да больно далеко идти, два дня хватит ли… Но я отдам, Ксюша, господи!..

Прижимая хлеб к груди, Лина захватила свободной рукой мокрые щеки.

Вечерами свет давала коптилка, горевшая для того, чтобы справиться с делами, всю долгую темную пору сидели часто без огня, привыкнув обходиться в потемках. Через узкую щель под дверью в кухню проникал бледный свет карбидного фонаря, которым пользовались немцы, в ней привыкший глаз различал все. В коптилке на комоде — он теперь стоял в тесном запечье — горел бензин с солью, всыпанной для ровного горенья. Без соли бензин вспыхивал весь разом, в любой мигалке.

Ах, как жалел Костька, что не запаслись они керосином в лавке, не спрятали где-нибудь большую бутыль или даже какую-нибудь бочку, хотя бы в сарае зарыли, как клад. Сколько раз принимались они с Вовкой копать в сарае утоптанный пол — вдруг на тайник наткнутся! Ходили слухи, что вот так нашли тайник в доме у Средних ворот, где жила казначеиха монастыря. Было до жути интересно копать плотную слежалую землю и наталкиваться лопатой то на залубенелый обломок доски неизвестного назначения, то на кусок черепицы, то еще на что-нибудь… Ребята в Городке находили так почерневшие копейки и даже здоровенные пятаки…