Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

Полина Андреевна, свекровушка, царство небесное, каждое утро шла к матери, уповала: не отмучилась ли? Отмучилась наконец.

«Хорошо помню, хорошо помню», — словно оправдываясь перед кем-то, шептала Ольга, глядя на пожелтевший портретик Георгия, а думая о его бабке Моте, прабабке своих детей.

А Георгий здесь — на действительной. Глаза сощуренные, козырек фуражки на самых бровях, — видно, в солнце снимался. И легко определить, как он пытается улыбнуться. Губы чуть тронулись, погнулись маленько, — скорей всего, фотограф и подначивал его: чего, мол, сидишь, как истукан.

Голова у Георгия вытянутая немного, виски костистые, плоские. Как и у Саньки. У Михаила круглее лицо и скулы острее. И у Зинаиды с потягом виски, — особо видно, когда волосы заберет назад покруче. Это что же, значит, и Санька от бабы Моти кое-что взял в лице? Выходит, взял. Чудно, колодка одна, а каждая обувка на свой манер.

Ольга усмехнулась. И хотя следующая ее мысль была горькой и тягостной — ей подумалось о том, что вот уже и Мишка, и Санька переросли годами Георгия, скоро Зинка обгонит, и как это несправедливо и ужасно, «как жалко-то, господи!»— она так и не складывала губ, морщила в теплом удивлении лоб и переносье и перекладывала, разглаживала рукою гладкие картоночки, доносящие до нее удивительно отрадный вкус прошлого.

Старых карточек было немного, десятка полтора, — отделенных Михаилу еще в отрочестве, во время учебы в техникуме, и пересланных матерью в начальные годы его самостоятельной жизни.

Ольга взяла в руки тоненькую, с отломанным уголком фотографию. Мишкин класс, и он сам — сбоку в верхнем ряду. В старой вязанке, застегнутой у ворота, с заштопанными локтями. Цельными годами в этой вязанке ходил. Это в каком же они? Ага, в шестом. После девятого он решил специальность приобретать, в техникум уехал.

Мишка учился хорошо, — никогда в школу не вызывали и не ругали, как других. Все правильно, поэтому один и получил полное образование. Высшее — выше уже нету. После техникума поработал и дальше учиться надумал. И Санька мог бы тоже лучше учиться, тут уж и жить стало легче, да больно ветру много в голове было. Все сквозь пальцы утекло. Мишка б — тот не выпустил, не-ет… Эхма…

А вон Коля Подчуфаров — с ним Мишка был ближе всех, Докукин, вон — этот, дай бог память… нет, забыла… Вот Литков, Сережа, Вера Видулина… А вот и Тамара. Тамара…

Ольга воскресила в памяти тех одноклассников сына, с которыми до сих пор изредка сталкивалась в городе: на вокзале, где работал дежурным потучневший, мешковатый Докукин (имени его Ольга не помнила), около стадиона — тут она встречала иногда Сергея Литкова, ставшего футбольным тренером. Литков рано облысел, еще парнем, потому-то, видно, и играть сам вскоре перестал и переключился на обучение других. Он, кивая головой в ответ на Ольгин поклон, смутно представлял себе, с кем здоровается, — память никак не возвращала нужных минут из детства, — но делал это всегда охотно и приветливо.

На Тамару Позднякову, девочку, сидевшую в центре снимка рядом с учительницей, Ольга смотрела очень долго; притаив дыхание, вглядывалась в крошечное светлое пятнышко лица, угадывая в нем хорошо знакомые ей черты взрослого человека.

В свое время она видела Тамару часто — были, можно сказать, соседями, жили в двух кварталах друг от друга. Удобнее всего в город было идти через второй проулок, и Ольге по пути на завод волей-неволей приходилось миновать большой, с четырьмя окнами на улицу, дом Поздняковых. В те же утренние часы торопилась в свою лабораторию и Тамара, — она была микробиологом. Когда случалось им встретиться глазами ц Ольга поспешно произносила одно и то же: «Здравствуй, Тамара», та коротко и тихо отзывалась: «Доброе утро» или «Добрый день»— и уходила своей дорогой, уходила быстро, не оглядываясь, не оставляя и намека на возможность добавить или воспринять еще хотя бы слово.

В первое мгновение у Ольги стыло сердце, она теряла власть над своим лицом и выглядела, как осознавала позже, нехорошо, глупо, и почти непроизвольно вырывавшееся приветствие «Здравствуй, Тамара», только усугубляло ее смущение.

Но Тамара удалялась — словно таяла, и Ольга, со стеснением в горле, потерявшими твердость шагами шла следом.

Потом Тамара куда-то исчезла, ни разу не попадалась она Ольге на глаза. Оглядываясь на высокие, ровно занавешенные окна ее дома, Ольга не замечала никаких видимых изменений, новых примет в его привычном облике, но, с другой стороны, его обособленность, тихость, пустота крупного скошенного крыльца, которое давно не использовалось (ходили через двор), приобрели вдруг для нее новый, тревожно-таинственный смысл.

Она вроде бы различала за застывшими шторами какое-то зыбкое движение, улавливала горячечный шепот и горькие вздохи. И долго еще, пока суета большой улицы не подхватывала и не закручивала ее в гомонящем водовороте, ощущение неясной вины и тревоги не покидало Ольгу. «Кругом виноватая»— так бы определила она свое состояние в эти минуты. Человек совестливый, Ольга многие чужие вины перетапливала в сердце как свои, оттого душа ее редко пребывала в равновесии и покое. Никогда не удавалось ей совершенно забыться и спокойно, быстро и глубоко уснуть вечером, отойдя от действительных забот и мнимых.

…Михаилу было уже двадцать пять лет, и он уже заканчивал институт. Отдых у него был небольшой, недели полторы, а до этого он без малого два месяца проработал со стройотрядом в Белоруссии. Он купил себе выходной костюм и — что было для него не совсем обычным — все эти полторы недели прожил праздно: купался в речке и пролеживал по нескольку часов на пляже, ходил в кино, гулял по городу.

Однажды возвратился домой далеко за полночь, на манер Саньки, — у того в свое время это было в порядке вещей, особенно в последние дни перед армией.

— Сынок, я уж беспокоиться стала, — сказала Ольга, отворив дверь.

Михаил вытянул руку к притолоке, согнулся и на ходу ответил:

— Да брось ты, мам, что со мной случится?..

Он молча разделся, повесил костюм на спинку стула и лег, — вроде бы сразу уснул — так показалось Ольге. Но Михаил не спал. Долго, очень долго, вытянувшись во весь рост, лежал он с закрытыми глазами и, не торопясь, последовательно, стараясь как можно ярче, «натуральнее» оживить в воображении картины происшедшего, воскрешал в памяти события минувшей ночи.

Чувство утоленного самолюбия переполняло его, напряженными ладонями, словно остужая себя, он оглаживал под одеялом свое тело, прерывисто дышал. И вместе с тем ему было как-то не по себе, как часто бывает в предчувствии неясной опасности.

А через день он уехал, — даже раньше, чем поначалу предполагал. И в вечер того же дня к Ольге пришла Тамара.