Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

Вообще-то говоря, если бы пришлось отвечать на вопрос, отчего все-таки остановил внимание именно на этом человеке, Семен Федорович едва ли бы нашел, что сказать. В самом деле, как ощутить то мгновение, когда в глубине души незаметно колыхнется спокойная гладь, тронется и тут же растает неясный мотив? И непонятно, что это было. И было ли что? И вот новое дуновение, явственнее напев, но он вроде бы уже знаком, — значит, мелодия родилась ранее? Отчего и когда?

Труфанов, трудно переживший смерть жены, вконец отчаявшийся в долгих бесплодных розысках дочери, был далек от желания искать утех с женщинами. В цехе их было полно: и у станков, и в инструменталке, и на подсобке — везде работали женщины. В его собственной бригаде их было четырнадцать, и половина — молодых; и иные не прочь были отозваться на внимание и ласку. В глазах Минаковой бригадир этого не видел.

«Зайди в конторку», — говорил Труфанов кому-нибудь из своих работниц, и редко какая, направляясь за ним вслед, не подмигивала соседкам, не вздыхала притворно: «Эх, жаль, все видно да диванчик маловат…»

И Ольга не раз заходила в застекленный скворечник, на котором, в полстенки, висел красный плакат «Все для фронта, все для победы!», разговаривала с бригадиром у всех на виду. А однажды пришла и поняла, что вызвал ее Семен Федорович якобы по делу, а вроде бы и нет, просто так. И Семен Федорович понял, что она сразу почуяла это, и стал серьезно разъяснять ей что-то давно ясное по работе, а от этого еще более неловко стало и ей, и ему самому.

«Ладно, Семен Федорович, я пойду», — сказала, выждав момент, Ольга и, проходя мимо согнувшейся у станка Углановой Таси, покосилась: не заметила ли та чего.

С того дня, считай, и проявилось их взаимное расположение, явно взаимное, потому что и в Ольгиной душе шевельнулось что-то, уже наперед готовое к движению, только коснись, тронь его… И вот оно, касание, — сердце не проведешь…

Однако, будучи человеком строгой нравственности — перенятой от крестьянки матери и упроченной честной жизнью с Георгием — и сдержанной по натуре, Ольга, угадав в себе неведомый доселе интерес к бригадиру, тотчас воспротивилась этому и даже немного оробела. До той поры она и помыслить не могла о чьем-либо ухаживании или, допустим, о своем увлечении кем-нибудь. Это, считала, дело девичье. И всякие чудеса, которые — кто со злобой, кто со смаком — расписывают бабы в цеху, если и творятся на белом свете, к ней, Ольге, не имеют никакого касательства. Она и нескладный вызов в конторку заставила себя забыть. А когда неловкость от него несколько приутихла, чтобы вчистую разделаться с двусмысленным ощущением, даже подтрунила над собой: «Двое детей, господи… И туда же!»

Но именно эта мысль и обескуражила ее. Туда же? Значит, повело-таки, потянуло?.. Добро хоть детей вспомнила, забывши про мужа и про все… Ну де-евка!..

И странное дело, чем больше вроде бы распалялась Ольга и честила себя за легкомыслие, тем на поверку спокойнее становилась. Забота о куске хлеба поглощала почти все силы, и если что и уживалось рядом с этой заботой, оно казалось мелким, пустяковым, не заслуживающим особого внимания и тем более серьезного волнения. Так она в конце концов оценила интерес к себе Труфанова, и свою ответную бездумную симпатию.

В цехе все было пропитано металлической пылью, и к концу рабочего дня лицо у Ольги становилось серым. Пыль скапливалась возле рта и носа, оседала у век, и когда назавтра перед сменой Труфанов глядел на снова чистую, ровную, без единого пятнышка кожу Ольгиных щек, он и сам словно бы светлел душой.

Минаковой не было и тридцати. Семен Федорович узнал в кадрах даже день ее рождения, сам он был заметно постарше, особенно внешне. На соленые подначки и фривольные шуточки своих работниц он, сохраняя тон и настроение, отвечал так же игриво и вольно. С Ольгой двусмысленности, и тем пуще непристойности, не получались — ей ровно бы было просто не до них. И Труфанов видел в этом, как и в отсутствии во всех поступках Ольги всякого рода маленьких хитростей, которыми обыкновенно не гнушались другие, основное достоинство ее натуры.

Но о ее характере Семен Федорович вспоминал разве что на досуге. В цехе, в суете и хлопотах по наладке изношенных станков, разживе инструментом, утряске планов и дележке нарядов и целом ворохе других всечасных дел, встречая развозившую металл Ольгу, он коротко и очень живо, чтобы хоть как-то успеть утолить потребность, смотрел на нее и переживал нечто такое, что можно было выразить словами: «Ну, вот и поглядел, вот и хорошо», или «Вот и ты… и спасибо тебе за это». Ему хотелось своей рукой стереть у нее с верхней губы налет железной пыли, подвезти за нее тележку с заготовками, пригласить в конторку…

Ольга была моложе; если подумать, она даже могла годиться бригадиру в дочки, но в какие-то моменты он видел в ней совершенную ровню себе и, более того, ощущал ее необъяснимое внутреннее превосходство, особенно в минуты сомнений в возможной взаимности.

Настало время, когда Труфанов вдруг обнаружил, что без Ольги тоскует. Тут пришла весть о дочери, радость ударила через край, Семен Федорович, раздобыв с большим трудом хлеба и самогонки, заспешил поделиться радостью к Ольге.

Выношенная одежда то и дело соскальзывала с выпрастываемых рук, Ольга вздергивала плечом, запахивала легкие полы и, что могла, собирала на стол. Точно поспешая за хозяйкой, пламя коптилки дрожало, приплясывало, норовило слететь с фитиля. Тихий Семен Федорович глядел на домашнюю Ольгу.

В галошах на босу ногу, с наспех подобранными гребенкой волосами, в вытертом пальто не своего роста поверх короткой батистовой комбинации, она была, как говорится, и той, и не той. «Дай я хоть переоденусь чуть», — сказала было она, спохватись, когда Мишка вернулся в свой угол, но Труфанов остановил ее: «Да ничего… Сиди-сиди… Мы не будем долго рассиживать». Потом, разливая самогонку, добавил: «Мы еще попразднуем не так…»

Выпитое подействовало сразу — вроде и рука еще не успела опустить стопку. Огонь побежал по жилам, все внутри загорелось и размягчело. Ольга редко и мало пила, а тут и подумать не успела, как опорожнила стаканчик. А Семен Федорович смотрел и будто подсоблял глазами: давай, мол, давай, — и вот, нате-ка, до донышка…

Ольга пальцами ухватила из миски соленый волнух…

— Ой, крепко больно…

— За Надюшку, Оля. Живая, где-то сейчас бегает…

— Счас-то спит…

— Счас-то да, спит, конечно. И спокойней, чем тут, думаю. А?

— Дай-то бог. Конечно, спокойней, далеко ведь.

— Да уж… Даже железная дорога туда не доходит. На краю Казахстана — эвон. Там-то тихо.

— Тихо… Неужели есть где тихо? Есть такие места? — Ольга, как бы не соглашаясь, покачала головой. — Не знаю… — Она наклонилась над столом. — Ты послушай радио, Семен Федорович, послушай, что говорят. На Кавказе — это же самый юг? — на Кавказе тяжелые бои, в Мурманске, на другом конце земли, тоже. Теперь Ленинград, Сталинград… Везде они…