Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

Они скрылись внезапно — растаяли в шелестящей поземке на безлюдном пустыре, и то, чему сперва не поверили глаза и разум, заставило по-иному забиться сердце. Сзади волка не было, — а он с самого начала не покидал их следа, было чисто и впереди. «Кто-то спугнул», — решила Ольга, сдерживая горячую радость и боясь ей поверить.

Однако никто им не встретился до самого пригорода, и волки ушли совсем по другой причине. Они видели, что обнаружившие их люди движутся не останавливаясь, не меняя направления хода, и это — беспокоило их более всего и в конце концов заставило искать другую добычу.

— …Как сейчас вижу, вот так вот, — Минаков неуверенно отодвинул вперед руку. — Знаешь, Лид, чего-то испугались, определенно… Ну вот, вот подошли, на два прыжка… Мам, скажи?

Ольга, словно только что избавилась от беды, облегченно вздохнула, кивнула головой. А Михаил засмеялся:

— Ну и орали мы, ох орали!..

— Ты больше месяца сипел и на горло жалился. Думала, совсем без голоса останешься.

— Он совершенно не умеет петь. Может, поэтому? — снимая холодок с рассказа, спросила Лида, с лукавинкой поглядев на мужа.

— А что ты думаешь, вполне может быть, — непонятно как, серьезно или смехом, отозвался тот.

— Дело же в слухе.

— Ну да?.. Был бы голос, был бы и слух. Развился б…

Михаил не хотел продолжать эту тему, — пел он действительно тягостно — тускло и неверно, но, выпив, любил тем не менее затянуть какую-нибудь песню. Может, Лида и сейчас хотела упредить его желание? Он, не чувствуя особых позывов, прокашлялся и повернулся к матери:

— Санька всю дорогу после этого: расскажи про волков да расскажи… Я ему говорю: дурачок, они нас чуть не съели. Как серого козлика, — рожки да ножки… А он лыбится. Счастливый человек…

— Да какой он был-то, господи?

— Какой? А я был какой? А сколько мы с тобой кэмэ намотали по деревням? А? Если все соединить? Потом, конечно, другое дело стало: картошки стали запасать, карточки отменили.

— Ты был деловитей, и маленький был деловитей, я за тебя никогда не боялась. Смышленый был.

Ольга отвернулась к окошку и маленько помолчала, поглядела куда-то. Не оборачиваясь, продолжала:

— А знаешь, Миш, у Саньки тоже своя закваска, его тоже ценят на производстве.

— Я об этом и не говорю. Захочет — он все умеет, факт. Конечно, работа работе рознь, кое-что и уметь особо не надо, не халтурь — и нормально.

Ольга не знала, что и сказать, сказала на всякий случай:

— Знаешь, сынок, иной бывает из одного ума складен, а пользы — что с козла молока.

Михаил криво усмехнулся, а Ольга, словно в оправдание, добавила:

— Не заладилась у него учеба, особенно как ты уехал. А я что могла проверить, подсказать? Но работник он стал хороший, нечего сказать, и дома когда был, и на Севере, — рассказывал. Ему доверяют ответственные дела, да.

— Все правильно, — сказал Михаил, что-то обдумывая, — у него шестой разряд, руки что надо.

— Он и в доме все подделал, и каждый раз, как приедет, норовит что-нибудь помастерить — то забор, то спальную стенку у печки кафелем покрыл…

— Все правильно, руки что надо, позавидовать можно, только голова не та досталась.

Лида, оставившая возню с едой и тихонько сидевшая подле мужа, укорительно перебила:

— Миша!..

— Подожди, Лид, — отмахнулся Минаков. — Я точно говорю.

— Каждому своя судьба, сынок, — отозвалась Ольга.

— Не в этом дело, ты меня не хочешь понять. Вот ты все его защищаешь…

— Вы мне все одинаковые.

— Защищаешь. А он это с детства усек — да-да, и выезжал на этом до самой армии, а может, и после. И это, между прочим, сослужило ему хреновую службу.

Лида покачала головой, но на этот раз не перебила мужа, — делала она это в очень редких случаях. А Ольга в момент затвердела вся, отвела взгляд куда-то в пустой угол, подальше от суровых, гневных глаз сына, и вновь почувствовала, как к сердцу подступает искупительный огонь ее неизбывной, неясной вины.

— Это еще мягко сказано, — голос Михаила потяжелел. Какие-то темные осадки колыхнулись в его душе и поползли кверху, затрудняя полное дыхание. Осадки эти едва ли имели какое-либо отношение к тому, что витало еще над низким кухонным потолком, отдаваясь эхом далеких воспоминаний, и пришло из холодного, скупого на радости детства. Они, может быть, скапливались в другое время и отстаивались постепенно и плотно, пока какой-нибудь неожиданный толчок не взбаламучивал их и не поднимал бурно растущим клубом. И глухое чувство, вызванное этим толчком, быстро теряло свой явственный вид и направление и, подобно мутным паводковым водам, требовало единственного — свободного выхода.

Внешняя несхожесть детей, хотя и удивляла, никогда особенно не озабочивала Ольгу, — в каждом из них она ясно видела единородный исток и свою плоть, — обновленную, но неизменную, в каждом находила следы своей натуры. Некоторую разобщенность их в раннем отрочестве, когда обнаруживается самостоятельность склада, она объясняла тем, что вырастали ребята без отца, который, как она понимала, мог намного вернее ее укрепить семью, упрочить родственные связи. И тут ни на кого не попеняешь.

Но с годами — Ольга это чувствовала, переживала горько — отчуждение детей возрастало. И не большие пространства, разделившие их очаги, были тому причиной, нет. До Саньки вообще нормальным транспортом не доберешься, — часть пути надо ехать пароходом, — а как ждет его писем Зинаида! И ведь не пишет он, бывает, по полгода — за такое время, особенно при его характере, вся жизнь может перевернуться, умереть и воскреснуть можно не один раз. «Если не пишу, — значит, все нормально», — этим и отбояривается во все приезды. «А как же с ногой было, а молчал?» — «А что с ногой? Все срослось, гляди!» И начнет приседать да хлестать легонькими кургузыми штиблетиками по полу.

Это не Мишка… Мишка совсем другой человек, — не один раз подумаешь… Может, оттого, что рано отделился, так остыл он к ним? Сызмала своей головой приучался работать, познал, почем фунт лиха. Отходил, отходил, а потом и совсем — как отклеился, как словно чужинка где прошла.

Взять те же письма. «От кого это?»— спросит, когда увидит, Зинаида. «От Мишки». — «А-а-а…» И не задержится доча, идет, куда торопилась. А Санькины как манну небесную схватит, мусолит, не отходя от плиты, перещупывает глазами вдоль и поперек, забывши про загнетку. И отмякает сразу, как от лекарства какого. Саньке и пожалиться можно — поймет, и хоть и подолгу молчит, обязательно отзовется, вспомнит про все и скажет свое слово.

Вот и тут разница. В первый приезд к Мишке вздумала свои боли ворошить, исторгла их из сердца, чтобы остудить в близком участии первородной кровинки, а как обожглась! На холодном обожглась… «Что ты все жалуешься? — поморщился, как от оскомины, сын. — Этот тебе плох, это нехорошо… Тебя-то это с какого боку касается?..»