Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

Однако уже через короткое время — они и до первого оврага не дотянули, где по осени Ольга, разувшись, месила болото, через которое легла дорога, — Ольга поняла, что путь им предстоит тяжелый.

Мишка, как она ни смиряла свой и без того неспорый шаг, отставал. Оглянулась раз, а он стоит, уже далеко, мешок не опустил, но стоит, смотрит ей вслед. «Сыночек, ну что же ты?!»— хотела крикнуть, да не крикнула, — и дыхание было сбито, и пользы в этом не видела. Пришлось опускать свой «сидор» вперевес на землю, возвращаться, освобождать Мишку от ноши.

Переложила, снова перевязала груз, и хоть невеликий вес был отделен сыну, а тяжести прибавилось, — еле поднялась с четверенек, подлезши под мешок.

Миновали глубокий овраг с топким дном, — Мишка разом прошмыгнул, а Ольга на ощупь, скользя ногой, одолела присыпанный белой крупой и прихваченный ранним морозом переход. На бугре ветер задувал сильнее. Мишка налегке потерял тепло. То и дело тер он на ходу коленки, глубже засовывал в стеганые бурки бумажные штаны, поправлял привязанные скрученной тесьмой галоши. Галоши были чужие, крупнее ноги, и часто сбивались с ровного следа. Но Мишка страдал не из-за них, а из-за холода. А оттого что перегруженная, не в пример ему взмокшая от пота мать досадливо сопела всякий раз, как он догонял ее после частых заминок, Мишка совсем расстроился и захныкал.

Не видя впереди ни подходящей лощинки, ни кустов, Ольга решила передохнуть на открытом месте. Опустила груз, потерла рукой заломивший крестец. Потом села на раздвоенный мешок, распахнула телогрейку и притиснула к себе сына. Приложила горячие руки к его коленям и сквозь материю ощутила их морозную твердость. «Господи, и вправду заледенел…» Потерла, погрела худенькие ноги, подышала на руки, потом, не отпуская сына от себя, достала спрятанную глубоко за пазухой скибку хлеба и пару вялых соленых огурцов.

— Давай-ка, сынок, поедим. Пошибче пойдем — теплей будет. Вот попрошу баушку связать тебе новые рукавички, знаешь, как будет хорошо… Распущу старые паголенки, и тебе на рукавички.

Она закрыла Мишку от ветра, дышала на пальцы сквозь штопаные-перештопаные варежки, чтобы согреть всю руку сразу.

Дуло в спину, словно толкало к дому. Пороша ложилась неровно: местами на узкой белой простыне дороги намело плотные косые складки. Жнивье скрадывало первый редкий снег, и проселок матово светился среди пустой серой равнины.

Ольга устало жевала и глядела вдоль четко определившейся снежной полосы, думала: хорошо, что снег выпал, — и смеркнется, путь не утеряешь. Раз и два поворачивала голову, глядела вперед, куда надо идти, и вдруг далеко-далеко на дороге обнаружила куст. Отчего же она не увидела его сразу? Он хорошо заметен, хоть и мал, и неширок… И странно растет — между колеями, не прибило его ничем… А может, это не куст? Да куст, что же еще!..

Словно по чьей-то команде, Ольга быстро повернула голову и посмотрела вдоль дороги назад. На том же расстоянии, что и по пути к дому, посередине нее виднелся такой же аккуратный, точно кем-то обихоженный куст. Ветер не колыхал его…

«Ах!..» — Ольга так испуганно охнула, что Мишка, еще ничего не понимая, соскальзывая с ее колен, крепко вцепился в полу фуфайки и сразу же заголосил.

— Во-олки! — Ольга прижала к себе сына, потом быстро потянулась дрожащими руками к мешку, машинально тронула его, зашарила в карманах телогрейки, словно надеясь найти там что-нибудь такое, что дало бы ей возможность понять, что же ей делать.

Она ни разу не видела живых волков. Мертвого видела, в раннем детстве, — добытого отцом. Отец нашел логово, с семьей, подсторожил и убил волчиху, а троих детенышей взял живыми. Волчиха — длинная, как теленок, задеревеневшая на морозе — лежала в сенях. Холодея от страха, Ольга смотрела на ее оттянутое брюхо с помятыми сосками и алые потеки в углу приоткрытой пасти. «Не бойся, не кусит», — сказал отец, смахивая рукавицей, а потом и голой рукой кровяные следы с волчьей морды.

Волчата — еще маленькие, широколапые и головастые, — как только отец высыпал их из мешка, забились в темный угол под лавку и взвизгивали, звали на помощь.

— Мамку кличут, — кивнул отец в сторону дверей и снова вышел, чтобы унести волчиху в амбар. Слышно было, как он кряхтел и приловчался в сенях, подымая зверя, и как заскребли по выстывшему полу омертвелые когти…

Давно затерялась в памяти эта картина — казалось, безвозвратно, навсегда. И вдруг снова ожила — близко и ясно, до самой малой кровинки на черной губе онемелой волчихи. Ударил из детства глухой щелк тяжелых картечин, отмеряемых отцом для заряда, кислый запах старой шомполки, перетянутой в цевье сыромятным жгутом…

«Вот она — божья кара», — твердо представила себе Ольга, но между тем, оправившись от первого страха, торопливо стала делать то, что диктовал ей рассудок и опыт.

Ни при себе, ни на дороге она не обнаружила ничего, что могло бы ей помочь, — ни камня, ни палки какой-нибудь. Место было голое. Ногой, не слыша боли, Ольга отколола у кромки стерни смерзшийся комок земли, положила рядом с мешком. Отковырнула еще — Мишке.

— Не показывай, что боишься! — крикнула сыну, будто он был за версту. — Не голоси, они по голосу понимают…

Потом, пощупав затылок, сдернула с себя верхний платок и поверх шапки туго перетянула им Мишкину голову и шею.

— Если что — ты беги без оглядки, беги и беги… За маленьким не погонятся…

Мишка завыл еще сильнее.

Ольга огляделась. И в одну сторону — назад, к Путимцу, и в другую — к городу — путь был одинаков. Скоро упадут сумерки, деревню затянет мглой, бабы наглухо запрут и сенные, и внутренние двери, забьются овцы в углы хлевов — ни шороха, ни перха не услышишь. Не докричишься в такую пору до живого…

Город — ближе… Там всегда люди. Может, и на дороге кто появится — мало ли ходят… В городе Зинка и Санька — дети малые… За что им-то муки терпеть, если что?..

День поблек. Еще немного — и загустеет небо, сузится видимый промежуток. Поздно будет горевать, поздно думать…

Не отводя от дороги глаз, Ольга взялась за ношу, бросила Мишке: «Сынок, подсоби!..»— и разом вскинула мешок на плечо.

— Дай!

Мишка протянул ей заляпанный снегом комок.

— Иди и кричи, я тоже буду!.. И не показывай вида! Они следят… Только ослабнешь — поймут. Громче кричи!..

Мишка трясся, как будто кто-то невидимый, не переставая, сильно тормошил его, дергал так, что никак нельзя было остановить тело и губы, выговорить слово. Он всхлипывал и, слегка постанывая, пытался кивком головы показать матери, что понимает ее и что будет делать так, как она велит. Но даже это у него не получалось: голова не подчинялась Мишке.

Пошла поземка, пока еще слабая. Ольга запнулась на плотном скрипучем пласте и чуть было не упала — успела ухватиться за Мишкино плечо.