Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

— Верно, верно. Какая-нибудь соплюшка, а на ней — кримплен, какой-нибудь финский костюм шерстяной, туфли на платформе за шестьдесят рублей.

— Гос-споди, от смерти, что ль?..

— А вот как хотите, — Лида заулыбалась. — А парики?

— Да-да… И сапоги? Такие, навроде чертовой кожи, в обтяжку?

— Чулки.

— Во-во, как чулки, и лодыжки наружу.

В душе Ольга не была против модной одежды молодых, ей претило видеть щеголих в возрасте, — в облегающих грузные бока брюках, с чужими волосами на голове, тщащихся спрятать хоть толику своих лет от постороннего глаза. Это — не семейный народ, думалось ей, потому как прихорашиваются обыкновенно — «на людей». И, поддерживая разговор с невесткой, она имела в виду далеко не тех, кого разумела та.

— Вообще-то сказать, и купить теперь все можно, были б деньги, не то что раньше. Разве что с жиру… У меня вот даже, можно сказать, ненадеванное кое-что лежит. А когда носить? Да и перед кем? А так, привыкнешь к чему: не рваное, чистое — ну и куда с добром.

По Ольгиному лицу вдруг словно свет пробежал и согрел его — разгладились складки, пояснели глаза. Она живо обтерла ладонью рот:

— Миш, не поленись, сынок, принеси альбом — там есть фото, где ты в американском костюме…

Михаил знал, о чем говорила мать. Первая волна тепла от выпитого уже расслабила его, тело стало легким и свободным. Он словно всплыл над столом и, тронув на ходу мягкое плечо матери, покинул кухню.

— Эта?

— Ага. Вот… Лидушка, ты видела, конечно… Сынок, а ты помнишь, как мы его получили?

— Еще бы!

Михаил действительно все помнил, как если бы это было уже не бог весть когда. Мать в тот день прибежала с работы раньше обычного, суетливо засобирала их с Санькой, и все они — втроем — понеслись в заводской профком. Живот у матери заметно выдавался вперед — это было незадолго до рождения Зинки, Мишка видел, каких трудов стоило ей осиливать его груз, но она торопилась: вдруг кто другой перехватит счастье. Ей выдали ордер на детскую одежду, — сколько добивалась его, сколько обследований приходило!..

Мишка в жизни не имел ничего похожего на какую-нибудь пару, где бы, допустим, рубаха соответствовала штанам — покроем ли, цветом ли, материей. А тут целый наряд, да еще американский. Через год сына надо было отправлять учиться, и Ольга взяла костюм на вырост — в серую клетку, плотной, грубой шерсти.

С год, поди, лежала обновка в сундуке, пока не пришел момент обряжать Мишку в школу. За год он не прибавил в росте и на палец — харчи были не те, и Ольга, как ни крутила, ни вертела, как ни ладила сыну помочи, вынуждена была подшить и штанины, и рукава. В классе, когда рассосалась смутная робость перед обновлением жизни, Мишка сообщил новым товарищам, что костюм у него американский, подарочный, полученный по ордеру за убитого отца. Двое или трое ребят сказали, что и у них отцы погибли на фронте, а ордеров им не выделили, и Мишка даже сдрейфил было, не отберут ли подаренье назад. Потом, соображая, сказал завистникам, что, видать, их отцы не так воевали, как его…

Года три, не снимая, носил он американский костюм — штопать локти было просто: на сером не различишь. На фото в нем попал, осталась память.

И Михаила задело минувшее — пробежал теплый ветерок в душе, шевельнул пожухлую листву. Горькое детство, которое он не любил вспоминать, на которое был в большой обиде, как бывают в обиде на человека, испортившего жизнь, издали показалось не таким уж и лихим и безрадостным. Не один раз приходилось ему вспоминать и рассказывать кому-нибудь о зловещем вое ночных бомб, выбирающих себе жертву по непонятным, слепым законам случая… И радость уцеления — разве она не озаряла счастьем душу и не затмевала все другие, преходящие беды, обнажая их суетность и ничтожность? До сих пор ее застывшие пласты помогают душевному равновесию, стоит лишь коснуться их в глубине прошлого, ощутить их скрытую до поры власть…

Он механически наполнил себе стопку — жар в груди возрастал.

…Ни прислониться к чему, ни на пол, упаси бог, сесть — носил заморский дар, точно воду боялся пролить. До первого пятна. Привычки к аккуратности не было, и пятно — густое, ядовитое — однажды в один миг прочно уселось на коленной выпучине. «Эх!..»

— А помнишь, как чернильницу на себя кувырнул? И чуть не испортил все?

— Вот я счас подумал… Не помнить!.. Лупила-то как!

— Да, сыночек, жалко-то как было, вещь-то какая…

— Не я же чернилку-то уронил, елки-палки! Ты вот до сих пор не веришь…

— Почему же не верю… Тогда ведь под горячую руку — как увидела, господи!..

Вот они, эти следы детства, отпечатались — за всю жизнь не сотрешь. Михаил, вынесший в детстве немало порок, своих детей зарекся наказывать битьем. Правда, пока их нету… Нету…

— Так когда вас снесут-то? — выдернув из множества предметов на столе графин с остатками водки, Михаил протянул его жене и кивнул в сторону холодильника: «Влей маленькую…»— Когда?

— Переселенье-то?

— Да.

— Ай!.. Пришла балалайка, назвонила — этот, который переписывал всех по домам, — да так вот который год и ждем. А я думаю, бесполезное дело, сынок. Ты подумай: колупни сейчас — ведь как тараканы побегут из развалюх. Стольких напрописали, как слух пошел, что всю улицу будут сносить, — ужас! Я знаю, у каждого родственники нашлись, уж, кажется, потерянные. Все теперь в город норовят…

Далеким отблеском мелькнуло время, когда сама она, ниткой потянувшись за мужем из деревни, трудно привыкала к городу — холодному и чужому, как ей казалось, для каждого. Ольга вытерла платочком лицо и продолжала:

— И ко мне подъезжали — да-да, и знаешь кто?

— М-м?

— Тетушка твоя Евгения…

Это была отцова двоюродная сестра. В голодное время Мишке перепадало кое-что со стола дальних родственников, — он тайком от матери изредка наведывался к ним. В те дни, когда Ольга со своей тройкой билась в нужде, словно рыба об лед, Евгения и горсткой соли не поделилась с невесткой, при всяком удобном случае выставляя наружу скудость своей жизни. Да и позже если и привечала кого из Ольгиной ребятни, так это Мишку — мальца расторопного и учтивого. Зинку Евгения считала пригульной, чужой, а Саньку «горазд спесивым» и вредным. Ольга, уяснивши, чем дышит ее золовка, в один раз отрубила все связывавшие их ниточки. Ни сама не была ни разу у Евгении, ни к себе ее не приглашала.

Михаил все это знал, конечно, — и по сию пору хаживал к тетке в редкие приезды домой, опять же скрытно от матери.

— Ты так и не помирилась с ней? — спросил он, будто сомневаясь.

Ольга удивленно поглядела на сына.

— Чего же это мне с ней мириться? — Она покачала головой и, секунду-другую помедлив, добавила — Да мы ведь и не ругались…

Михаил сделал вид, что никаких подводных струй в материных словах не различил, и бодро отозвался: