Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

И ушел в вагон-ресторан. А потом и второй поднялся, тоже с виду очень расстроенный.

Когда в вагоне про это все узнали, все и пришли к выводу, что это были проходимцы. Конечно, она, Егоровна, посоветовала, что надо бы сделать, — в ресторан люди сбегали, военные офицеры вызвались. Да, так они и ждали!.. По всему поезду искали — как сквозь землю оба провалились. Солдата и жалели, и ругали, пора бы уж, дескать, знать: где на деньги игра, там не жди добра. А я, говорит, хотел, когда выиграю, все им вернуть, потому, что, мол, всего на рубль играть договаривались. И они, думал, тоже отдадут назад выигранное. Отдали…

Солдатика кто-то в ресторан сводил, угостили выпивкой, чтобы поуспокоился — черт с ними, с деньгами, наживутся еще. Но у него, видно, все его планы рухнули. Так потом долгое время и проехал в тамбуре, глядя неподвижными глазами в окошко; уже в ночи, после всех, на полку лег…

Он и во сне, пока дремала, не выходил из головы… «Эх, голова садовая…»— Егоровна вздохнула.

В середине вагона она задержалась. На семнадцатом месте сил нет как храпел пассажир. Егоровна хорошо помнила этого мужчину — компостированный билет у него был от Мурманска. Когда, уже в сумерках, она разносила последний чай, этот самый пассажир, веселый и говорливый, приглашал и ее к столику, толкал в руку стакан с желтым вином. «Я сейчас молодую пришлю», — отмахнулась Егоровна, но Люду, однако же, будить не стала — та отсыпалась за предыдущее ночное дежурство.

Егоровна нагнулась и тронула храпуна за плечо. Тот ненадолго затих, но тут же, как бы в возмещение простоя, затрубил еще пуще. И тогда Егоровна крепко взяла его за тяжелую руку и, поправляя на ходу подушку, перевалила со спины на бок.

— Что такое? — встрепенулся мужчина. — А? — Он приподнял голову и, вытаращив глаза, беспокойно повторил — Что такое?

— Ничего, — недовольно отозвалась Егоровна, отклоняясь к проходу. — Не один едешь, храпеть на весь вагон…

Пассажир, видно, сообразил, в чем дело, потому что кивнул, сощуренно поглядел на другие полки и, как и устроила его Егоровна, повернулся лицом к переборке.

Егоровна, более не задерживаясь, возвратилась в служебку. Люда спала, обхватив руками подушку и утопив в ней чуть ли не всю голову. Ноги — одна поверх одеяла — были по-детски широко раскиданы. Так, на животе, спят неспокойным сном; это Егоровна знала — насмотрелась за многие сотни поездок. Ровный сон обычно у тех, кто как приладил щеку на отдых, так и не шелохнется до рассвета или до тех пор, покуда не растолкаешь его на нужном перегоне, за полчаса до высадки. И среди женщин иногда встречаются люди, такого сорта. Они и просыпаются-то после полного забытья как огурчики: лицо — что яйцо, гладкое да тугое, глаза чистые, и расположение духа — позавидуешь. Все, что ни делаешь, им по нраву. И дела, видно, у таких идут — грех жаловаться. Как живется, таково и спится.

Егоровна закинула наверх свесившийся с Людиной полки конец покрывала и, сбросив шлепанцы, снова устроилась дремать. Люда вьюном крутилась по ночам, в гармошку сворачивала и простыню, и накидку. Вот и сейчас, едва успела Егоровна прислонить голову к твердой, как камень, холодной стенке и прикрыть веки, как девчонка опять завозилась, разметала в стороны худые голые руки — так, что одна свесилась, как неживая. Опять сползло углом байковое одеяло, но Егоровна не поднялась поправить его, подумала устало: «Затекет рука — сама уберет…» Потом потеряла было и эту мысль и все другие, какие возникают коротким свечением в затуманенном близкой дремой мозгу, но тут лязгнула железом сцепка, в голове на момент прояснело.

Охнула во сне Люда, и Егоровна вздохнула — как бы в поддержку молодой напарнице. Но тем же временем подумала: «Мается, господи твоя воля… Хлопот полон рот…» Потом еще какие-то мысли прошли, угасая, — и о Люде — «Мне б ее заботы…», и о проигравшемся в прах солдатике, и о том, что, видно, дверь в задний тамбур кто-то опять оставил открытой, потому как тянет свежим холодом понизу; что вроде бы кончается уклон — и, значит, скоро Поныри… «А… в Понырях… Кто же выходит в Понырях?..»

На этом она и забылась коротким сном и уже не слыхала, как ее молоденькая помощница снова заворочалась, и проговорила что-то невнятное и даже застонала, потому что видела нехороший сон.

Люда видела, будто бежит по какой-то очень знакомой улице за своим парнем Валерием. Он, как всегда — в желтой безрукавке и узких джинсах. Но куда же он направляется? Да он и не один: кто-то ведет его, тянет за руку… Люда пытается приблизиться к Валерию, ухватиться за него, чтобы спасти, освободить для себя, но тяжелые ноги едва слушаются, все труднее отталкиваться от сыпучего песка дороги… Ей уже нечем дышать, колет сердце, а яркая рубашка Валерия мелькает все так же далеко… Не догнать, не догнать…

Но — ах, ну да. Ну конечно… — в который уж раз, в самый последний момент отчаяния Люда осознает, что это всего лишь сон, но просыпаться окончательно не хочет, а может, и не в силах этого сделать и какое-то время пребывает в состоянии легкого расслабления души. Ей, конечно же, приятно неожиданное избавление от тягостного сна, с другой стороны, она, как в жизни, как наяву, и — главное — независимо ни от чьей воли, видела своего Валеру… Он даже мог оказаться совсем рядом и, может быть, подчиниться какому-нибудь тайному ее желанию… «Не просыпаться… не просыпаться…»— старается она напрячь всю свою волю и погрузиться во мрак, снова растворить зыбкие ощущения в желанной усладе забытья…

И тут же она снова увидела Валерия. Она держит его за тонкую руку и двигается — будто летит — к плечу плечом по другой знакомой улице с высокими домами. Они направляются к одному из них. Люда просит Валерия ответить на какой-то очень важный для нее вопрос, но он качает головой и молча ведет ее к намеченному дому. Он ничего не говорит, только улыбается, и эта его улыбка кажется Люде необычайно чистой и доброй. Но вот они оказываются у огромного окна — а может, думает Люда, это такое темное зеркало, — и Валерий показывает на него рукой… Люда пристально вглядывается в стеклянные проемы и видит там его ясное отражение, а рядом с ним — не себя, а кого-то другого: какую-то женщину, которая, как и Валерий, укоризненно качает головой и улыбается ярко накрашенными губами…

И опять она проснулась в самый горький момент забытья и обрадовалась, что вот она, оказывается, тут, в служебном купе своего плацкартного вагона, а не у странного зеркала; и все, что показывало это зеркало, — лишь плод ее мучительных ночных видений. Что — сон? Глупость какая-то — и все. Наплевать на него с верхней полки…

— Тетя Сим! — позвала Люда, не поднимая головы. Она каким-то образом чувствовала, что та находится рядом, хотя и не слышала ничего, кроме ровного перестука колес. — Где едем, а?