Александр Коноплин - Млечный путь (сборник)

— С умом — это врассыпную, — говорит Боев, — погоня кинется за одним — на всех у ВОХРы людей не хватит — и тут уж кому повезет…

В нашей группе четверо. Кроме меня, Боева и Полищука есть еще Котик Вавилов. Он тоже бывший фронтовик, но в войну служил писарем при штабе, в атаки не ходил, ранен не был, боевых наград не имеет, зато сохранил здоровье и завидную моложавость. Он считает себя заместителем Боева, хотя никто его в этой должности не утверждал.

— Все продумано, — говорит Боев, и мы понимаем, что ничего не продумано, да и что можно предусмотреть, сидя в зоне?

Семьдесят километров или верст, как их называют в Сибири, по зимней тайге, где снег выше колена, где нет ни дорог, ни человеческого жилья, с запасом сухарей на три дня — не просто авантюра, а самоубийство, но нам очень хочется хотя бы немного побыть на свободе.

— Сухари лучше поберечь. Главная еда — запасы белок, бурундуков и прочих… — Валера замолкает.

Он не знает других животных в тайге, делающих запасы на зиму.

— Мне один человек рассказывал, — продолжает он, — сибиряк-охотник, он ходил в тайгу с одним сухарем и двумя небольшими мешочками, в одном — табак и спички, в другом — соль. Мясо добывал силками и капканами. Чего поймает, шкурку сдерет, на вертел тушку насадит и через полчаса — жаркое: заяц или белка.

— Он что, и белку ел? — интересуется Котик.

— С голодухи и крыс едят, — мрачно вставляет доцент, и мы замолкаем: крыс из нас, кажется, еще никто не ел…

В Валере мало лагерного и много от прежней жизни, особенно фронтовой. В лагере он недавно, оголодать, как Полищук, не успел, жена регулярно шлет посылки, которыми он делится с нами, только сало и чеснок бережет для побега. Он по-детски доверчив и по-фронтовому верит в дружбу. Мы, зэки со стажем, все это давно забыли.

Самый старый из нас Прокопий Полищук — ему уже за сорок — сказал как-то:

— Валера — мальчишка. Втянул нас в авантюру.

— Чего ж ты лез?

Он поежился, нахохлил бушлат и стал похож на старого петуха.

— Хрен его знает, чего. Вы с Котиком рванули, ну и я, старый осел… Наверное, тоже свободы захотел: хоть день без конвоя.

И уже в бараке, укладываясь спать, признался:

— Боюсь одного: как бы по моему следу не пустили старшину Гребнева с его собакой, тогда — хана.

Он накрылся с головой одеялом — типичная привычка зэка, — но еще долго вздыхал и кашлял.

О старшине Гребневе я услышал сразу по приходе на этот ОЛП. Говорили, бывший фронтовик, орденов и медалей — полный «иконостас», ростом высок, физически силен, по тайге носится как лось. Одни говорили, что задержаний у него 235, другие, что много больше, но все дудели в одно: не приводит он беглецов! Кончает в тайге! Потом по его следу посылают лошадь, возница-зак цепляет убитого за ноги к саням и волокает в лагерь. У вахты бедолагу кладут у самых ворот, чтобы зэки, выходя утром на работу, видели и понимали, что и с ними будет то же, если побегут.

О собаке Гребнева тоже слышал — какой же собаковод без собаки, — а вот кличку такую встретил впервые. Его собаку звали Кларой. Мне она представлялась громадной псиной — вроде тех, что сопровождают нас каждое утро на работу и обратно. Как же эти твари нас ненавидят! Захлебываясь лаем, прямо кидаются на каждого. Запах наш что ли не нравится, или черные бушлаты приводят в бешенство?

Подъем в шесть утра всегда неожиданен. Кажется, только-только задремал… Проснувшись, расталкиваю Полищука.

— Ну ты здоров спать, доцент! — но тут бросается в глаза его багровое лицо. — Похоже, тебе в санчасть надо, авось, лепила даст кантовку. У тебя жар.

— Хрен даст, — отвечает Полищук, — у меня стабильно: тридцать семь и два, до нормы не дотягивает.

Он тяжело поднимается, кашляет и не спешит вставать с нар. Я приношу ему сухие портянки от печки и валенки.

Он этого не замечает. Ему раз в месяц приходит посылка от старушки-матери — сухари и немного сала или бутылка масла. Однако то, что ему присылают, а мне нет, ставит его на ступеньку выше, и нет ничего удивительного, с его тачки зрения, что я подаю ему теплые портянки, а не он мне…

— Вторая бригада, на завтрак! — орет Сохатый.

Орать что есть мочи ему нравится, после этого народ устремляется к выходу и создается впечатление причастности Сохатого к маленькой частице большого начальства.

— Сохатый — сука [18] Сука или отошедший — вор, нарушивший воровской закон. После этого он переходит в другую «масть» — ссучившихся. По тем же «законам» каждый вор в законе обязан при встрече убить «отошедшего», иначе убьют его самого. Поэтому в тюремных камерах, а также на этапах и в ГУЛАГе суки и воры в законе сидят в разных вагонах. .

Когда-то давно на девятом ОЛПе во время жестокой резни между блатными Сохатый дрогнул и бросился в запретку под защиту стрелка. И хотя в дальнейшем за всю двадцатилетнюю лагерную жизнь он ни разу не преступил воровского закона, урки ему того поступка не простили.

После крика Сохатого шум в бараке усиливается, с верхних нар прыгает заспавшаяся молодежь, эти за столы сядут первыми и пайку выберут какую надо — серединку с поджаристой корочкой, и из-за стола встанут последними: не любит молодежь выхода на работу.

Мы с Полищуком приходим с опозданием. Сегодня он мне особенно не нравится: щеки обвисли, кожа белая с желтизной, взгляд тусклый. У дверей столовой нас ждет Валера. Бригада уже «отстрелялась» и теперь топчется в дверях, у кого есть махорка — закуривают, остальные ловят дым ноздрями.

— Сегодня в двенадцать у Трухлявого, — тихо говорит Валера.

Он как будто не замечает согнувшегося в кашле доцента. Валера молод, крепок телом, тренирован, владеет приемами рукопашного боя и недолюбливает хлюпиков. Сегодня он явно сдобрил баланду топленым маслом из посылки и положил на хлеб кусочек сала…

— Нате вот, — он сует нам по луковице, — схаваете в обед.

Я свою кладу в карман, Полищук впивается в нее зубами. На нежной белизне сибирского «фрукта» остается кровь с его десен.

Мы идем к столу, где наши бригадники долизывают миски — каждый свою.

— Еще бы минута, и слопали бы ваш завтрак! — шутит четвертый член нашей группы Котик Вавилов. — Ну как, доцент, сегодня наточишь мой топор?

— Не мое дело — точить топоры, — глухо отвечает Полищук.

— А мой хлеб жрать — твое?! — вскрикивает Котик.

Есть повод покуражиться. Топоры точат в мастерской возле зоны, в оцепление инструмент привозят кучей, но каждый берет свой топор: плохим много не наработаешь. В мастерской же точат небрежно, а иногда и вовсе пропускают.

— Падло! — орет Котик, и все молчат: Вавилов прав…

Свою кликуху он получил при смехотворных обстоятельствах. Когда этап с Лубянки привезли на Москву-Товарную к вагон-заку, Вавилов в толпе зевак увидел свою кралю и помахал ей рукой. Она его тоже заметила и крикнула: