Александр Коноплин - Млечный путь (сборник)

— Держись, Котик! Я тебя люблю!

Рабочий день начался как обычно, задолго до рассвета. Следом за бригадами привезли инструмент, бригадиры развели своих по делянкам. Работяги лениво подергали пилы и сели покурить. В этот час никто никого не подгоняет, не шлепает по загривку тяжелой рукавицей — в этот час все подобное бессмысленно.

С трудом доработав до обеда, мы пошли навестить Трухлявого. С ним Валера завел дружбу недавно, но здорово преуспел: у старого конвоира на фронте погиб сын такого же возраста, других детей Бог не дал. Старуха померла сразу после войны, и Трухлявый доживает век. Скорее по инерции: служит в ВОХРе, дома нянчит внуков — детей племянницы, неизвестно от кого прижитых. У него ревматизм, подагра и, кажется, туберкулез. В ВОХРе он служит последнюю зиму, весной уйдет на пенсию сажать картошку и, если ноги не подведут, рыбачить. Нижняя Тунгуска, по его словам, сильно богата рыбой. Ловятся и щуки, и налимы, и язи, попадаются хариусы и даже стерляди. Одну такую чудо-рыбу он как-то принес в оцепление для Валеры.

Мы понимали, что за поведением нашего вожака кроется хитрость, он хочет устроить побег во время дежурства Трухлявого. Участок тайги, где ведутся разработки, называется оцеплением. Еще до прихода бригад стрелки обегают вокруг этого участка на лыжах. Переход лыжни считается побегом, охрана стреляет без предупреждения. Однако внутри оцепления валежник сухой давно сожгли, и теперь для костров, где обогревается ВОХРа, ходят за оцепление, иногда довольно далеко. Заготовители сушняка идут в сопровождении охранника, чтобы перейти лыжню, надо получить разрешение начальника конвоя. Можно, конечно, жечь сырые сучья — их скапливаются горы, — но сырое дерево сильно дымит, стрелки матерятся — густой дым ест глаза, застилает от них наблюдаемый участок. Случалось, зэки использовали эту дымовую завесу для побега.

Между советским лагерником и серым волком много общего. Оба наблюдательны, осторожны, терпеливы, неслышны. У обоих один смертельный враг, оба отличаются жестокостью, и оба всегда голодны. У них нет чувства товарищества, преданности дружбе и даже любви к самке.

Год назад у нас на ОЛПе зэк зарезал молодую врачиху, имевшую глупость влюбиться в красивого умного парня, получившего срок, по его словам, за чужие грехи. Романтика, присущая молодежи, и неопытность, а тем более врожденная интеллигентность и гуманность, естественная для двадцатитрехлетней москвички, непонятна уголовнику. Любовь их была короткой и безоглядной. Они встречались ночью в медсанчасти — зэк подделал ключ от двери. Потерявшая голову от любви девушка не задумывалась о последствиях. Скорей всего, он уверил ее, что срок его скоро кончится и тогда они вместе уедут далеко-далеко… Будь на ее месте другая, более практичная и трезвая, она бы наверняка поинтересовалась в первом отделе о заключенном из второго барака…

Между волком и зэком есть только одно различие: волк убивает исключительно для еды. Зэк зарезал свою единственную любовь, проиграв ее в карты. Окровавленный белый берет ее еще долго валялся в подсыхающей кровавой луже.

Время, назначенное Боевым, стремительно приближалось. Вместе с тем нарастала тревога. Подставлять Трухлявого — и без того несчастного старика — нам с доцентом не хотелось. Котик с Валерой смотрели на это иначе.

— Его не расстреляют, — убеждал Боев, — даже не посадят. Просто выгонят из ВОХРы, а он и так собирался уходить.

Убеждая нас, Валера при этом отводит взгляд в сторону.

Другое дело Котик. В последнее время мы стали его опасаться. Он подружился с урками, проводил в их бараке вечера, как я понял, накапливая недостаточный лагерный опыт и совершенствуясь в фене [19] Блатной жаргон. . Уркам он показывал карточные фокусы и вскоре стал для них своим. На нас с доцентом смотрел свысока — теперь у него имелись покровители.

Когда мы подошли, старик сидел спиной к ветру и дремал. На нем были серые валенки выше колен, ватные штаны и старенький полушубок с заплатками возле карманов. Воротник поднят — охранник боится простуды. Дослуживая последние месяцы, он не очень внимательно следит за нами, за его спиной можно пробежать незамеченным. Вот только контрольную лыжню без него не перейдешь…

Вечером к нам в барак пришел Боев. Долго молча курил, а уходя, сказал тихо:

— Думаю, мужики, на той неделе и полетим. В среду или в пятницу. Если пурги не будет, — и ушел.

Среда и пятница — дни, когда дежурит Трухлявый. Значит, несмотря на наши просьбы, Боев делает ставку на него.

— Тебе не жалко старика? — спрашиваю я.

Доцент жмется, молчит, затем нехотя произносит:

— Мы с ним по разные стороны колючки. Сейчас он стар, немощен. А что делал в сорок лет? Те, кто знал его в те годы, давно за зоной, в овраге. Подумай, какие времена были.

— Хочешь сказать, стрелял нашего брата? Выслуживался?

Доцент пожимает плечами и молчит. Ему не повезло: попал в концлагерь задолго до войны. Теперь доходил, и было непонятно, зачем Боев включил его в нашу группу. Неужели из-за лагерного опыта? Но таких на ОЛПе пруд пруди. И вдруг понял: Полищук и Трухлявый знают друг друга очень давно. Возможно, еще с довоенных времен. Недаром старик водил нас за сушняком не иначе, как в компании с доцентом. Он знает Полищука как порядочного человека и верит ему, а через него — нам. Что если лейтенант догадался об их симпатии? Почему тогда доцент вешает мне лапшу на уши?

Просветлело не сразу. Полищук, как старый зэк, не доверяет никому, а старика ему просто жаль. Чем ближе становился день побега, тем муторней было на душе. Побегов на ОЛПе случалось много, но только двоим удалось уйти с концами. Всех остальных ловили и после короткого суда направляли на штрафной ОЛП, уже с большим сроком.

Только дожить до суда удавалось не всем. Большинство оставалось лежать в тайге с дыркой в голове, чтобы потом мирно лечь у лагерных ворот…

Боев приходил в наш барак каждый вечер и начинал разговор о родных — он опасался, что в последний момент мы дрогнем.

С доцентом все было в порядке: жена отказалась давно, детей нет, старуха-мать едва ли доживет до его освобождения. «Врагу народа» Прокопию Полищуку аккуратно добавляют срок, и теперь у него отсиженных накопилось более четырнадцати лет. Оставались я и Котик Вавилов. Но у меня впереди семь лет лагерей, дома еще не старая мать. Переживет, если что… Хуже с Котиком. У него кроме жены и малолетнего сына есть еще любовница, которая тоже ждет и шлет письма, от которых Котик впадает в оцепенение. В такие минуты его лучше не трогать, может, не глядя, треснуть кулаком по чему попало.

В предпоследнюю ночь перед побегом не спали не мы одни. Каким-то образом соседи по нарам прознали о нашем замысле и теперь решали вслух — рванем ли мы через забор прямо из зоны, минуя запретку, или из оцепления в тайге… Интерес прямой; если нам удастся, почему бы и другим не попробовать?