Юрий Бондарев - Мгновения. Рассказы (сборник)

– Скажите, когда вы первый раз были влюблены? – немного помолчав, спросил архитектор, наливая в бокалы вино и, видимо, по-прежнему находясь в отличном расположении духа. – Наверно, в школе в одноклассницу или девчонку с одного двора, перед которой изображали мушкетера?

– Да, вы правы, – ответил я, невольно поддаваясь легкомысленному настроению архитектора. – Случаю было угодно мне и моему другу влюбиться в одну девочку, как вы точно сказали, в одноклассницу. На танцевальном вечере мы подрались в школьном парке. И она разнимала нас, вытирала нам разбитые носы платочком и говорила, что мы оба хорошие, оба сильные, но время испанских дуэлей прошло, а кулаками драться глупо. И почему-то погладила меня по щеке, спросила: «Тебе не очень больно?» Мой друг рассвирепел, послал нас обоих к черту и ушел. Так мы с ним окончательно поссорились, о чем искренне жалею: с фронта он не вернулся. И все это было за месяц до войны.

– Понимаю. Но… у вас с ней что-нибудь получилось? Интересно, как у вас было первый раз? – спросил нестеснительно архитектор и с задумчивым удовольствием отпил вино, посмотрел на ослепительные в высоте облака за нагретым стеклом. – Боже мой, как пролетело время!.. Так как же у вас было, если это удобно, разумеется, рассказать?

– Ничего неудобного. Мне было тогда восемнадцать. Уже месяц шла война. За два дня до отправки в военное училище мы поехали с ней в Нескучный сад. Помню, как во сне, мы бесцельно бродили по тропинкам. Она была как-то странно весела: то вдруг со смехом теребила меня и просила рассказать что-нибудь смешное, то шла рядом, озорно задевая меня плечом, сжимала и отпускала мою руку. Наивный парень, я все-таки догадывался, что с ней что-то происходит необычное…

– И чем же это закончилось?

– Мы целовались до одурения, до того, что не держались на ногах, я чувствовал: у нее подгибались колени, она готова была упасть в траву, а я держал ее за плечи, боясь последнего… Нас обоих била дрожь, когда мы возвращались из Нескучного сада, неутоленные, но я был рад, что не случилось главное, после чего, казалось мне, невозможно было взглянуть на нее…

– О, какая юношеская наивность! – сказал архитектор с некоторой задумчивостью, стряхивая пепел в стеклянную пепельницу. – А у меня, представьте, все было иначе. И гораздо раньше, намного раньше. Знаете, когда я вспоминаю себя, то чудится, что в первый раз я влюбился лет пяти-шести. Жили мы тогда в Краснодаре, в южном городе, и как-то вечером отец взял меня с собой на какой-то американский фильм в летний кинотеатр. Помню, звезды вокруг экрана, дымок папирос над головами, а на экране красавица, подняв влюбленные глаза, не отрываясь, смотрела на неотразимого мужественного ковбоя, который снисходительно проводил пальцем по ее подбородку, отводил волосы с ее щеки, а она покорно тянулась к нему. Из всего фильма запомнил лишь это: ее чудное лицо и ее поднятые разрешающие все глаза. А ночью, представьте, проснулся от какого-то смутного беспокойства по чему-то утерянному, что ушло от меня за синие горы, отчего сердце разрывалось. Потом мы переехали в Москву, и, разумеется, скоро забылся и очаровательный кинотеатрик, и фильм, собственно, я его и не понял тогда.

И вот представьте, мне было лет двенадцать, мы жили на даче в Клязьме, и в одно роскошное утро я вдруг, как в сказке, вижу в нашем саду обворожительную фею – молодую женщину, в голубом подпоясанном халатике, в каких-то поразительных босоножках. Она остановилась, не без любопытства разглядывая меня. Она возвращалась с купания, через ее плечо висело махровое полотенце. Я остолбенело, должно быть, краснея от ее взгляда, пролепетал «здравствуйте», а она, со спокойным интересом, продолжала разглядывать меня, потом сказала:

«Ты Витя, кажется? Какой большой мальчик!..» И потрепала меня по волосам, пошла к дому, где на террасе раздавался баритон ее мужа. Из разговоров взрослых я узнал потом, что ее муж друг моего отца, крупный инженер, работал где-то на большой северной стройке, пребывал вдовцом, недавно женился, в Москву заехал погостить на несколько дней перед отдыхом в Сочи. Как вы, наверно, догадываетесь, дело вовсе не в нем, а в его молодой жене, в этой бронзоволосой фее. Я, конечно, влюбился в нее с такой мальчишеской отрешенностью, что ежеминутно думал, как бы скорее увидеть ее. Но она мало общалась со всеми, утром уходила в сад, с милой шутливостью объясняя свою уединенность отсутствием зеленого рая на севере. Я видел за завтраком, как она выпивала стакан молока, съедала блюдечко малины, наблюдал, как ее губы охватывали ягоды, как сдвигалось от глотков ее горло. Иногда она внезапно вскидывала голову, ловила мой взгляд, удивленно и вроде осуждающе поднимала брови, но ничего не говорила, я же замечал, или мне чудилось: что-то похожее на улыбку появлялось в ее глазах.

Я видел, как она с книгой уходила в чащу сада, и знал, что там она, окруженная сплошными зарослями жасмина, раскрывала на коленях книгу, узорчатая тень касалась ее наклоненной головы, развернутых страниц, ее колен, на которых она подбирала сарафан, чтобы загорели ноги. Я помню все детально, потому что, затаив дыхание, прокрадывался к кустам и оттуда, из засады, подолгу наблюдал за ней. Порой она отрывалась от книги, откидывалась на скамейке, проводила руками по груди, потягивалась в истоме и, закрыв глаза, мечтательно подставляла лицо солнцу, веером сквозившему через листву яблонь. Я пытался догадаться, о чем она думала в эти минуты, отдаленности от всех на даче и, почему книга не раскрывается на ее сжатых коленях.

И вот однажды случилось то, что потрясло меня, чего я не ожидал и никак не мог предположить. В тот день все уехали в Москву, как помнится, показать ее мужу сельскохозяйственную выставку, она же, сославшись на головную боль, отказалась, и я тоже остался на даче, сказав, что в город не хочется, лучше схожу с друзьями на пляж. Врезалось в память – в саду, над клумбой гудели шмели, копошились в цветах, а она, в сарафанчике, как всегда с книгой, ушла в глубину сада, и я опять, сидя в кустах, видел ее в стрелах солнца наклоненную голову, ложбинку между грудями, в разрезе сарафана, и опять ее обнаженные для загара колени.

Вдруг она быстро всмотрелась своими серыми глазами в заросли жасмина, где обмирал я в засаде, засмеялась негромко и позвала поспешно: «Витя, вылезай из кустов и подойди ко мне». Я почувствовал, что не могу произнести ни слова, но все же послушно выполз из кустов погибая от стыда. А она отложила книгу и попросила: «Встань передо мной, вот здесь поближе, и посмотри на меня». Не знаю, как у меня хватило сил посмотреть на нее вблизи. Я нечетко увидел ее лицо, ее чуть-чуть улыбающиеся губы и расслышал не то насмешливый, не то удивленный голос: «Витя, чудесный дурачок, ты, кажется, немного любишь меня?» Я молчал, переводя дыхание, а она, отодвинув на скамейке книгу, сказала серьезно: «Сядь со мной. Что же мне с тобой делать, мальчик? Мы ведь завтра уезжаем». Я сел рядом с ней и меня, как огнем, обдало чем-то головокружительным, еще никогда не испытанным в мальчишеской моей жизни. Сердце забухало в ушах, я, похоже, оглох и сквозь эти удары еле различал ее слова: «Тебе что, страшно, глупыш, да?» И она подтянула сарафан, взяла мою руку, положила к себе на бедро, ожегшее меня, приказала шепотом: «Сиди, мой дурачок, и не шевелись, тебе будет сейчас и так хорошо. Ты ведь еще не мужчина, правда?» – и, заглядывая мне в глаза потемневшими глазами, она расстегнула мои штанишки, погладила и сжала пальчиками то, что еще не сделало меня мужчиной, и тут я полетел в звездную пропасть, умирая и без слез плача в этом падении. Боясь пошевелиться, оглушенный какой-то позорной близостью, я в то же время чувствовал, что она точно вместе со мной падала в пропасть, – губы были прикушены, и минут десять она сидела, откинув голову, с закрытыми глазами. Но тут она, как-то невинно, сбоку, глянула на меня, готового провалиться сквозь землю, и спросила незнакомым шепотом: «Ты меня будешь помнить, дурачок? Хочешь, чтобы я еще немного побыла с тобой? Тогда ложись вот здесь на траву… Ложись, маленький Казанова, а я лягу рядом. Ты теперь сможешь быть мужчиной, правда?»