Михаил Стельмах - Большая родня

Лишь по одном очертании, по замедленным движениям она узнает его.

— Дмитрий! — смеясь и вздыхая, приближается к нему.

— Марта! — останавливается, удивленный и радостный.

— Ой, Дмитрий! Как же ты? Ничего с тобой? — с тревогой смотрит в глаза.

— Ты о чем?

— Ну, о чем же? О твоем… горе.

— Все хорошо, Марта.

— Как я счастлива, Дмитрий, — зажимает теплыми руками его большую и холодную. — Ты и не знаешь, как я рада. Что бы я делала без тебя? Уже от того, что ты на свете живешь, радостнее мне. Сколько перемучилась за сегодня. Правда, глупая я?

— Спасибо, Марта. Какая же ты хорошая… Садись в сани — завезу тебя домой.

— Что ты? Что ты? — испуганно отступает назад молодая женщина и только теперь осторожно осматривается вокруг себя.

— Боишься?

— Чудной ты, Дмитрий, ой, чудной. С тобой я на край света поехала бы и не охнула. А лишних слов не хочу ни сама слышать, ни чтобы твоя жена роптала на меня… Да разве ты понимаешь что-нибудь… Пожил бы ты хоть день моей жизнью. Прощевай, Дмитрий, — еще раз осмотрелась вокруг, порывисто прижалась щекой к его руке и пошла в молчаливую улицу. И не только на небе, а и на душе прояснилось у мужчины. Походкой пустил коней, а сам подобревшим взглядом осматривал свое родное село, свою родную заснеженную землю.

— Дорогой мои, дорогие, — не зная к кому промолвил: к своей ли семье, к Марте ли, к звездному ли приволью, которое мерцало, переливалось чистым сиянием.

Насколько ему теперь, после пережитого, все стало дороже и милее. Ту ежедневную, будничную жизнь, затененную, преисполненную всякими хлопотами, большими и мелкими, теперь паводком заливала новая волна прозрачной и сильной любви; те трепетные чувства и думы, которые с годами, отдаляясь от порога молодости, все реже приходят к нам, обняли его, как обнимает чистый предвечерний свет расцветающий сад.

«Как же я буду работать. Для себя, для людей», — и сладко щемили его большие сильные руки, будто уже сжимали чапыги в весеннем поле.

Просветленный вошел в дом, и сразу же повеселела его семья, радостно затрещал огонь в печи, засмеялся Андрей и протянул к отцу крохотные ручонки.

Уже во тьме Дмитрий почувствовал слезы на глазах жены.

— Ты плачешь, Югина?

— Нет, это от радости, дорогой. Как поехал ты, меня будто кто насквозь ножом проткнул, — крепче прижалась к мужу. — Ну, что я тебе могу больше сказать? Разве о таком расскажешь? — Подбилась головой под его руку… Не раз так и засыпала, как дитя.

— Югина, я сегодня Марту видел, — волнуясь, сказал после длинного раздумья и потом рассказал о встрече, лишь утаил слова молодицы, что она с ним и на край света поехала бы. Со скрытой тревогой ждал жениного слова. Он по одном голосу узнает, что она прячет в сокровенных тайниках и поймет ли его честную дружбу и приязнь к первой любви, не примет ли это за собственную обиду.

— Славная она женщина, Дмитрий. Очень славная. Можно было тебе приехать к нам с нею.

— Тоже такое придумаешь, — удивился Дмитрий, но не пожалел, что не пригласил Марту к себе — все село тогда черт знает о чем заговорило бы. Да и кто знает, так ли бы думала Югина, как теперь, если бы приехал с Мартой.

— Языков незачем бояться. Если их бояться, то придется волком трубить. Ты же знаешь, что поганец и лучшее болотом обляпает. А нам незачем на дураков обращать внимание. Я верю тебе, Дмитрий.

— Вон какая ты… А я думал: проснется вдруг ревность, обижу тебя.

— Если бы ты прятался от меня, тогда бы обижалась.

— Очень?

— Узнала бы, что обманываешь, — ни одного дня не жила бы, хоть как люблю тебя. Выгнала бы с глаз и из сердца, как Григория выбросила. Всю свою любовь тогда ребенку отдала бы, — так промолвила эти слова, что аж в жар бросило Дмитрия и неприятно поразило упоминание о Григории.

— Ну, что ты, Югина. И думать не смей такого. Я хочу прожить, а не изгваздать свой век.

В холодном небе невидимое солнце белило расстеленные холсты. На восходе, прямо из лесов, исподволь поднималась, разрасталась тяжелая темно-сизая туча с осветленными, грязно-желтыми верхушками.

— Снег пойдет. Это хорошо! — удовлетворенно прищурился Крупяк и крепко плечом подтолкнул Карпа. Тот качнулся на непритоптанный снег и себе напал на Крупяка. Сцепились, как петухи. Вот Карп, пригибаясь с разгона, налетел на крепкого тонконосого Крупяка, но тот в последний момент удара отскочил назад. Карп, не встретив сопротивления, уже падая, по-звериному ловким движением взметнулся, проплыл над самой землей и встал, радостный и злой, на лету поймал кургузый австрийский обрез, выскользнувший из-под полушубка.

— Бойкий хоть куда! — похвалил Крупяк. — Кошачьи ноги имеешь.

— С ног меня трудно сбить. Я уже в шестнадцать лет с парнями боролся. Как меня ни мутузят, через голову перекинут, а я на ногах, как на пружинках, держусь, — сказал не без гордости.

От дороги подошел Данько, постукивая плотными, из кожушанки, [79] Кожушанка — изделие из овечьей шкуры, покрытое сверху сукном и т. д. варежками. Его большие каштановые брови покудрявила изморозь; мороз укрыл скуластое лицо округлыми белыми пятнами, какие бывают у замерзших людей, когда их заносят в теплый дом.

— Никакого черта нет на дороге. Где-то передумал — не поедет сегодня.

— Поедет. Работа ждет его, не одно село имеет — целый район, — заверил Крупяк.

За черными стволами деревьев, покрытыми белыми лентами снега, в молодом рыжелистом дубняке фыркнул конь и мягко ударил копытом в землю. Данько пошел к лошадям, а молодой Варчук с Крупяком — ближе к дороге. Легли на снегу, закурили. По ту сторону дороги темными пятнами очертились фигуры Прокопа Денисенко и Лифера Созоненко. Первая снежинка повеяла перед глазами и упала на скрученный дубовый листок, удивительно похожий на детскую руку.

— Нравишься ты мне, Карп, — дернувшись, Крупяк повернул лицо к молодому Варчуку. — Ты настоящий мужчина. А мужчина должен быть крепкий, злой, без сострадания и жалости. Никто тебя, будь ты самым святым апостолом, не пожалеет, если сам себе локтями, когтями, зубами не пробьешь дорогу. Это наша гнилая интеллигенция проповедует всякие доброжелательные побасенки о любви к ближнему. А где та любовь у черта? И такое не без интереса исследование: если мы сближаем атомы, то на определенном расстоянии действуют силы притяжения. Если же расстояние уменьшается — начинает увеличиваться сила отталкивания. Так и с людьми: они нам больше нравятся на расстоянии, когда меньше мешают. Не любовь, а сила — основа растительной, животной и человеческой жизни. Выживает в борьбе сильнейший. Вот и надо быть в жизни более сильным, чтобы не любили тебя, а боялись. Мы один раз живем на свете, и надо все брать от жизни. А просто тебе не дадут — вырывать надо, и это дело более сильных… Я — птица перелетная, но тебе буду подавать о себе знак. Мы в жизни сможем друг другу пригодиться. Гора с горой не сходится…