Михаил Стельмах - Большая родня

— Сено же какое. Чай!

Легко метнул вилами; пронзенный верх копны рассыпался на дне дубка.

Коршуном с разгона налетал Карп на стожок, немилосердно рвал в клочья и растягивал его, не забывая остро косить по сторонам настороженными глазами. Разгорячился. К вспотевшему телу прилипала труха, мурашками покалывало семя трав — как живое, шевелилось и стекало к пояснице. Но не было времени отряхнуться.

Над самым горизонтом заколебалась тревожная вспышка: далекая молния не прорвалась сквозь тучи, только выхватила их из тьмы, просветила искореженные линии горбушек. Спросонок что-то пробормотал гром, скатился на землю и снова задремал. Какой-то нетерпеливый обрывок тучи, как пригоршней зерна, небрежно рассеял тяжелые капли, и обманутая рыба начала чаще раскалывать черный плес.

— Хоть бы дождь не сыпанул! — обеспокоенно промолвил Карп, когда в туче, как в крепкой овчине, увязла большая часть молнии.

— Не пойдет, — уверенно ответил Василенко. — Безопасно продадим. На середину брось немного, — затанцевал, утрамбовывая сено.

Чем выше поднимался дубок, тем меньше Василенко беспокоил страх, и он так уж распоряжался, будто кража не была кражей. Характерное воровское чувство, что страшнее всего, — это начало преступления, подсознательно жило в каждой его клетке.

Еще один удар — и вилы крепко вошли в подопревшую землю. Карп с силой рванул на себя часть стожка, но он развалился. Яркий отсвет закачал синим холстом неба, затрепетал на трезубце вил. Растопленный металл молнии, вырывая из дали массивы леса, пролился в реку. Ослепленный Карп отвернулся в сторону и сразу же изумленно, со страхом оступился назад, замигал глазами: перед ним, тяжело дыша, стоял Поликарп Сергиенко. Его лицо дрожало от негодования и ненависти.

— Поликарп Явдокимович… Это вы?.. Драстуйте, — низко кланялся, до боли сжимая вилы в руках. А за плечи когтями уцепился страх. И уже потное тело, хладея, совсем не чувствовало пощипывания перетертых стеблей и колючего семени. Из тьмы строго глянули неумолимые глаза нового прокурора.

— Что? Весь в отца пошел! И на высылке хочешь заменить старика? Его место там еще не остыло, — так промолвил, будто каждое слово было камнем.

Василенко, как щур, зарылся в сено, а Карп подступил ближе к Сергиенко, покорно наклонил голову, усеянную сухими стеблями сена.

— Все воровские курсы прошел? — сердито сказал Поликарп.

— Правильно, Поликарп Явдокимович, — вздохнул. — Научил меня отец воровать, будь он неладен со своей наукой. С детства научил. А сейчас ничего не могу с собой поделать. Что уже ни пытался…

— Ну, это мы тебе сделаем, — пообещал Сергиенко.

— Теперь моя жизнь в ваших руках, — тяжело промолвил Карп, надеясь на одно: разжалобить Поликарпа. В поисках спасения, вертуном забурлили мысли; просеиваясь, они переливались в покорную расслабленную речь, дрожали безвольным пугливым листом.

Поликарп насторожился. С удивлением слушал Варчука, а потом резко оборвал:

— Не прикидывайся дурачком и овечкой. Твои клыки аж воняют дохлятиной. Как лисье логово воняют.

— Поликарп Явдокимович… Что хотите сделаю. Всю душу отдам…

— А она, эта душа, у тебя есть? — повеселел Сергиенко. — Интересно было бы хоть издали посмотреть. Она у тебя, несомненно, похожа на клубок заразы.

— Какая уж ни есть… Заплачу вам…

— Много?

— Много, много! — обрадовался Карп, и речь его стала более оживленной. — Столько вы в колхозе не скоро заработаете…

— Ох, и сукин же ты сын! — охладил его Сергиенко. — Ты человеческую совесть хочешь воровским рублем вырвать! Как печенки у нас когда-то вырывал?

— Поликарп Явдокимович…

— Замолчи, стервец поганый. В милиции поговоришь…

Карп аж затрясся: понял — Поликарпа ничем не обломишь. До дрожи напряглось крепкое тело. Зло отклонился назад, скошенным глазом измерил расстояние до речки и бросился с вилами на Сергиенко. Тот ловко отскочил в сторону, метнулся ко второму стожку. Карп круто обернулся назад, чтобы встретить Поликарпа с противоположной стороны: хотелось убить мужика с одного удара — тогда не будет следов крови. Но Сергиенко, очевидно, поняв намерение Карпа, что-то крикнул и побежал к Бугу.

«Это хорошо. Сам к реке побежал», — злорадное рванулся вперед.

— Ну, зараза, пусть тебя раки едят! — исказился в злобе, настигая Поликарпа.

И тотчас кто-то, как обухом, ударил его по голове. Карп, выпустив вилы, широко закружил по лугу, но удержался на ногах.

Дмитрий Горицвет, с ужасом резанула догадка.

Но когда мигнула молния, он увидел, что возле Поликарпа стоял его сын Леонид.

Теперь конец, — похолодело внутри, и он мягкими кошачьими прыжками бросился искать спасения у Крупяка.

Скошенный луг шершнями обжигал ему ноги; в потное тело клещами въедалось семя, жуткими человеческими голосами обзывалась река, а впереди грозно скрещивались молнии.

И все, все ему казалось чужим и враждебным на этой грозной земле.

Глухие лесные дороги и бездорожье надолго запутали следы Карпа. У хмурого лесника Шкаварлиги, высокого мужичонки с разбойничьим выражением лица, молодой Варчук нашел гостеприимный приют и новую работу. Когда он впервые увидел настороженную высокую фигуру лесника, то сразу же с опаской покосился на него: «С таким не приведи господи встретиться в тесном закоулке… Это — фрукт!»

На следующий день Карп проснулся в небольшой небеленой комнате, забрызганной каплями устаревшей живицы. В окно осторожно постукивали ветки черноклена, отряхивая на землю и оконные стекла еще неблестящую матовую росу. На широких скамьях поленницами поднимались пачки осиновой стружки.

«Сколько ее!» — изумился, шурша рукой по тоненьким сухим пластинкам.

За стеной кто-то вскочил босыми ногами на пол, вкусно зевнул и позвал трепетным тенорком:

— Эгей! Брашка Шкаварлиги, поднимайся!

Карп также схватился с постели, с улыбкой подумал: «Брашка Шкаварлиги. Лучше не придумаешь!» И сразу же его лицо стало почтительным, подчеркнуто радостным: на порог, сгибаясь, вошел сам хозяин с каким-то обтесанным обрубком. Его мясистые порезанные щеки сейчас, после бритья, были влажными и темно-синимы; на подбородке ярче выделялся запущенный шрам.

— Хорошо выспался? — забурчал, оборачиваясь назад всем туловищем, по-волчьи. Плотно закрыл дверь, широко стал посреди дома, хмурый и сосредоточенный.

— Очень хорошо. Как у родной мамы, — с преувеличенной благодарностью сказал Карп, а Шкаварлига презрительно перекосился.

«К этому нелегко подъехать» — определил, и речи его стали более сдержанными.

— На работу сегодня пойдешь? Или еще… тэе, отдохнешь? — «Тэе» было сказано таким тоном, что исключало всякий отдых.