Михаил Стельмах - Большая родня

«Только бы до вечера дотянуть, а мать-ночка, может, спасет».

И солнце спускалось очень медленно. Когда он подползал к знакомому месту и готов был спокойнее вздохнуть, между деревьями загелготала чужая речь; не прислушиваясь к ней, Варивон согнулся в три погибели и побежал назад, обдирая руки терном и шиповником.

«Попался, как мышь в мышеловку».

Положение было сложное, но головы он не потерял. Наоборот, так представлял все места на горе, где можно было бы укрыться, будто они были перед глазами. В напрасных поисках начал добираться до реки. В узком заливе нашлась привязанная цепью к густолиственному явору дощатая лодка, стоящая вверх дном; покачивая ее, вода вилась вокруг кормы небольшой сосновой веткой. Встав на носки, Варивон выглянул из-за кустов. На том берегу лежало несколько немцев; рядом стояли мотоциклы. Напряженным слухом он уловил гул, идущий с горы, и, не колеблясь, побежал к дереву, обхватил его и полез вверх. Скоро листва скрыла его. Он уперся спиной в ствол, до боли в руках сжал автомат.

«Если заметил кто-то, то здесь от смерти не открутишься» — тоскливо прислушивался к каждому звуку. Мерещилось, что сейчас пули застучат по дереву.

Тем не менее вместо свинцового перестука услышал джеркотание — видно, немцы спускались с горы. Несколько камешков покатилось по склону и два или три бултыхнулись в заводь. Гитлеровцы, гомоня, приближались к нему.

«Заметили, гады. Ну, живцом не возьмете…»

Пальцы, кажется, не мясом, а костями влепились в автомат.

«Но почему они ему ничего не кричат?»

Снова всхлипнуло несколько камешков, затрещал орешник, и цепочка полусогнутых немцев подошла к явору; немцы обсмотрелись вокруг и тяжело начали размещаться на берегу возле лодки. Как выстрел, черкнула спичка, повеяло легким дымком.

У Варивона до предела заострился слух, зрение, нюх, и ноги начали так деревенеть, будто их втиснули в муравьиные кочки.

Зашло солнце, и на яворе зашумела листва.

Уставшие чужеземцы долго плескались в реке, потом поднялись и, лениво разговаривая, пошли над берегом.

Варивон, следя за врагами, начал энергично разминать отекшие ноги. Не слез, а скатился с дерева и метнулся вперед. Вот перед ним уже замаячил фашистский клубок; один солдат оглянулся назад, и его глаза округлились от ужаса. Вопль слился с длинной очередью. Раз и другой раз прошил Варивон захватчиков, люто вбил в них всю обойму и второпях начал искать патроны. За рекой отозвались выстрелы.

«Теперь ищите ветра в поле» — подошел к воде.

Далеко, охватывая половину неба, рос пожар, и ветер доносил приглушенную стрельбу. В селе за рекой не стихал женский крик. Он поднимался высоко-высоко, на невероятно резких нотах обрывался и снова разрастался, страшный и болезненный, как тяжелая свежая рана.

«Что там за несчастная побивается» — охватил голову руками. Только теперь его нервы не выдержали, Варивон почувствовал неприятную и горячую боль в сухих глазах.

«За что ты страдаешь, мой край? За что горят твои села, рыдают женщины, почему твою землю трупом устилает чужеземец? Может, и моя Василина, мои дети завтра так заголосят, как за речкой эта неизвестная женщина… Буду живой — буду бить тебя, фашист, без сожаления и милосердия. Это только начало моего счета».

Зная, что гитлеровцы ночью не нападут, начал неторопливо пробираться на Сокол-гору, искать в зарослях более безопасное и укромное место. Еще несколько дней до этого он заметил: на Сокол-горе есть «печи», где нагретый воздух не разносится ветрами. Скоро нашел такое укромное место в дерне и беспокойно, тревожно, недужа в видениях, проспал до позднего завтрака.

Днем Варивон убедился, что линия фронта прошла вперед. Осторожно ознакомился с местностью, а поздно вечером пошел восточнее, с твердой уверенностью, что он-таки доберется до своих частей.

Напряженно спустился с каменной гряды, у подножия еще раз напился душистой воды; сохраняя в сердце тревожные воспоминания о пережитом, вышел на дорогу, ведущую, как он предполагал, к Большому пути.

В полусне вздыхали и осыпались вдоль дороги ржи, грустно падьпадьомкала перепёлка, а позади могучим, исполинским черным контуром очерчивалась Сокол-гора.

Утром приехали Мирошниченко и Кушнир, чтобы проститься с Дмитрием.

— В распоряжение обкома партии едем, — сдержанно объяснил Свирид Яковлевич, садясь недалеко от кровати.

— Призывают или сами надумали? — остро взглянул в усталые серые глаза, почти неподвижно гнездящиеся в красных ободках.

— Ну, знаешь, тебе не следовало бы спрашивать об этом, — махнул рукой Свирид Яковлевич. — У меня заячьей крови пока не было. Сказали из райкома, чтобы скотину в тыл гнал — старый, мол, стал для более важных дел. Вынужден был к Кошевому обращаться. Погаркались, посердились, но я настоял-таки на своем: поеду в обком. Там подучат немного и в партизанскую группу пошлют. Кое-какой опыт у меня есть. С гражданской войны. Пригодится теперь. Только этим и убедил Кошевого… Немного не ко времени старость подошла. После выступления товарища Сталина большое дело партизанам достается. На Украине сам Хрущев руководит партизанским движением. Я лично думаю на курсы минеров пробраться — хорошее дело, — прищурившись, Степан Кушнир показал рукой, как он хочет пробраться.

— Где будете партизанить? — заволновался Дмитрий, встал с кровати.

— Где партия скажет. Оно, конечно, лучше бы в знакомых местах, где все ходы и выходы знаешь. Но партии виднее, где нас поставить. Она сердце наше и наш полководец… В райкоме теперь, скажу тебе, как в штабе. Весь народ на партийные дороги выходит.

— Если будете где-то недалеко, дайте мне знать… Вы же знаете меня, Степан Михайлович.

— Это можно, это можно, — согласился Кушнир. — Несвоевременно покалечили тебя. Несвоевременно.

— У меня всегда черте что случается. Как не одно, так другое; везет, как утопленнику…

— Ну, знаешь, это ты напрасно об утопленниках и всякую чертовщину понес. У любого есть свои и беды, и хлопоты, и неудачи. Конечно же — на то она и жизнь. Это не то, что в сказке — все тебе делается, как по писаному. В жизни такого не было, да и, скажу тебе по секрету, не скоро, не так скоро будет. Тем крепок человек, что не гнет его всякая боль, как ту былину, — и нахмуренное лицо Кушнира собралось всеми морщинами, только глаза между ними светились, как огоньки. — Ты думаешь, мне легко свой колхоз, свою жену, своих детей на старости лет бросать? Легко? Ведь не на посиделки иду. Одну ночь под дождем — не говорю уж о боях — на земле переночевать чего стоит. А сколько их, таких ночей, будет, — кто скажет? И ищешь свое место, минером хочешь стать. Оно бы мне в мирное время нужно, как зайцу звонок, а теперь в обкоме с начальством будешь грызться, ругаться, чтобы только на курсы минеров послали. Пошлют — и счастье немного возле себя ощутишь. А потом еще в чем-то другом будешь его находить. Не пошлют — самым несчастным человеком себя почувствуешь. Ну, и начнешь новые планы искать, ибо не пень-колода ты, а живой человек. Живой и, самое главное, советский.