Михаил Стельмах - Большая родня

Марийка очнулась у тетки Дарки. Долго не могла прийти в себя, а потом, резко вскрикнув, стремглав выскочила из хаты. Она бежит тихими широкими улицами; заплетаются босые ноги; несколькими клубками перекатывается внутри боль, забивает дыхание, и снова кровавят губы.

Беззвездный теплый вечер поил мертвые улицы благоуханием яблоневого цвета, а ей кажется, что это не яблони стоят, а белые венки, приготовленные на могилки.

Повесили — это она слышала, будто с того света. Неужели не увидит его больше, не услышит родного насмешливого голоса?

И с трепетом вспоминает ту летнюю ночь, когда, переживая за счастье дочери, видела Ивана со сложенными на груди руками.

Площадь возле школы.

Тишина.

Груша в цвету.

— Иван! Иваночка мой! — широко разбрасывая руки, бросается она к мужу, и сумасшедшая радость, перемешанная с горем, на миг охватывает все ее страждущее тело.

Иван стоит возле груши. Вот он покачнулся, будто услышал слова жены. Она с распростертыми руками бросается к нему, ее обжигают холодные-холодные руки с застывшими узелками покрученных жил.

С ужасом Марийка подается назад и застывает на месте. Тяжелое тело Ивана Тимофеевича так нагнуло гибкую ветку, что он уже ногами уперся в землю. А когда повеет ветер, перемещается муж вперед или назад. Посмотришь издалека — будто и в самом деле живой. Седые волосы его осыпаны белым цветом. Несколько влажных от росы лепестков упало на черную сорочку.

И только теперь Марийка, теряя сознание возле мертвого мужа, увидела, что возле незнакомой повешенной женщины стояло двое детей, прислоняясь личиками к босым ногам матери.

В полдень Горицвета и Тура вызвали в штаб партизанского соединения.

Поручив командование отрядом Созинову, который, прихрамывая, как раз шел в штабную землянку, Дмитрий оседлал коня, старательно подтянул подпруги и прислонился спиной к дубу, поджидая комиссара, находящегося в штабном взводе.

Шумел лес прозрачно желтыми крыльями. Трава уже застлала всю землю, и прошлогодние листья, поднятые молодыми ростками, пепельно просвечивались удивительно крохотными сетчатками.

Из головы никак не выходила смертная казнь людей в его селе, исчезновение семьи. Посылал одного партизана в Майданы, но и там никого не было из его родных. Прищуренным, натруженным глазом видел продолговатые полосы непросохшей земли, укрытой белыми и лиловыми цветами, почерневшую и дымчатую до влажности кору деревьев, молодые побеги, обвитые сизым бархатом, и снова, затмевая все, выныривала его семья.

Неужели больше не увидит ее? — бросало в холод. Тревожные и успокаивающие мысли перевешивали одна другую, как гирьки на висящих весах. А на сердце было так, будто кто-то снизу сжимал его узкими продолговатыми пальцами: сожмет и отпустит, сожмет и отпустит. И удивительно: чем дольше он думал о своих, припоминая все прошлое, такое дорогое и далекое, тем больше укоренялась надежда, что они-таки живы, что не могла быть жизнь такой несправедливой к нему.

«А чем ты лучше других?» — строго допытывалась неугомонная мысль.

«Ничем, — сразу же соглашался. — Но в этом сила человека, что надежда питает его и в самые трудные минуты, как братская кровь затихающую жизнь».

— Отправляемся? — подъехал Тур.

Чуть дальше за ним придерживали лошадей охранники. Дула их карабинов опирались на подрезанные гривы, охраняя лесную дорогу с двух сторон.

— Поехали, — оторвался от наплыва мыслей. Легко, одним махом вскочил на своего точеного красавица.

Грациозно выгибая шею, заиграл под ним Орел и мягко опустил копыта на жирную черно-синюю дорогу. Погладил коня возле ушей, и он, округляя шею и кося умным синим глазом, потянулся, как доверчивый ребенок, к своему хозяину.

Дмитрий вынул из кармана кусок хлеба, и Орел подхватил его мягкими губами, замахал головой.

Орел и Ветер шли рядом по узкой лесной дорожке так, что то и дело нога Дмитрия касалась Тура.

— Как ты думаешь, Дмитрий Тимофеевич, зачем нас в штаб вызывают?

— Зачем? — задумался, отгоняя одни и те же мысли. — Весна идет.

— Пахать пора? — насмешливо прищурил глаз.

— Нет, жать, косить настало время, — понял намек Тура. — Жизнь теперь иначе пошло у нас: сначала жатва, а потом пахота.

— Это правда, — согласился Тур. — Большие дела назревают.

— Знаешь, — вдруг просветлел Дмитрий, и добрая искорка заиграла в его черных глазах: — когда-то я читал разговор товарища Сталина с одним то ли журналистом, то ли писателем. И там товарищ Сталин сказал, что большому кораблю — большое плавание… Вот это как о нас теперь сказано. Плыли мы сначала, как рыбаки на душегубке. По одному фашисту убивали, действовали разрозненно, а теперь — какая сила! Так и сказал товарищ Сталин: большому кораблю — большое плавание. Ты непременно эти слова всем партизанам растолкуй.

И замолк, преисполненный теми воспоминаниями, которые так тесно соединяли его с Большой землей, и с тем миром, который принесет счастье всей земле. Никого же из родни не было у Дмитрия на том большом приволье, только был у него там единственный советчик, друг, отец и полководец — великий вождь. Хотя бы краешком глаза увидеть его.

Вброд перебрались через большой овраг, заросший орешником. Орел, разбивая грудью облака, шел легко и осторожно, будто плыл по зеленоватой воде. На том берегу кто-то невидимый строго спросил:

— Пароль?

— Советское Подолье! — ответил Тур, осматриваясь вокруг, но так и не увидел дозорного.

Пока доехали до штаба, прозвучало еще несколько окликов, будто сама весенняя земля, разбуженная первым громом, отзывалась к своим сынам.

Иван Васильевич Кошевой, комиссар штаба партизанского соединения майор Кузнецов и секретарь партбюро Гирнык радушно встретили Горицвета и Тура. В полутемной сырой землянке на столе зеленела поколотая тоненькими прутиками карта. Дмитрий сразу же увидел прихотливо выгнутую полосу родной реки.

— Как живешь-можешь, командир? — сильно сжал руку Кошевой.

— Плохо, товарищ начальник.

— А я думал, что ты нас порадуешь.

— Мало радости. Фашисты под корень вырезают наши семьи и села. Партизаны дела просят.

— Очень просят? — выключил радио, как раз передающее марши.

— Очень.

— Вот за это и спасибо… А ты говоришь: нерадостные вести привез.

Иван Васильевич улыбнулся, а Дмитрий еще сильнее нахмурился.

Солнечный луч из крохотного окошка как раз упал шатким пучком на излом Буга, к которому прислонился районный центр, обведенный красными стрелами.

Только Дмитрий с любопытством наклонился над картой, как тихо заговорил Кошевой:

— На большое дело вызвали вас, товарищи. Наша разведка доложила, что в районном центре сейчас сгрудилось до восьмисот фашистов. Кроме того, в доме отдыха собралось нагуливать жир шестьдесят офицеров. Есть сведения, что эта черная сила с полицией будет брошена на подавление партизанского движения. Штаб нашего соединения решил первым напасть на врагов.