Михаил Стельмах - Большая родня

— О, снова ахтивист объявился!

— Степан, зацепи богачей за горячее!

— А что он сдал!

— Фунты несчастные.

— То, что полагалось, то и сдал.

— Да до каких пор нам голову будут крутить. Все ограничивают и ограничивают!

— Скоро вам не ограничение, а каюк будет!

— Уже от голода припухаем! — неожиданно выделился голос Ивана Сичкаря.

Загалдели кулаки. Но Кушнир, широко став крепкими ногами, насмешливо сузил глаза.

«Меня не перекричите», — говорила вся его туго сбитая фигура.

Когда галдеж немного стих, Степан Кушнир покосился на толстого, заплывшего жиром Сичкаря и тихо промолвил:

— Только что здесь, товарищи, Иван Сичкарь разговорился, как он от голода припухает. А жена его недавно хвалилась, что врачи у него лишний жир вырезали. Словом, я вижу, нет в семье Сичкаря никакого порядка, никакого. Даже с женой союз не получается.

Сельстрой взорвался хохотом.

— Это у меня несчастная болезнь! — крикнул Сичкарь.

— И воспаление хитрости, — серьезно прибавил Кушнир.

— Ох и влетит сегодня Сичкарю, — от двери прижался к Дмитрию Варивон.

— Что-нибудь узнал? — наклонился к красному, как рожок, уху товарища.

— Узнал. Мы сначала не там с тобой искали. Он хитрее, чем думалось. — Начал осторожно пробираться на сцену, не сводя глаз с Мирошниченко. Свирид Яковлевич поймал заговорщицкий взгляд Варивона, вышел на минутку из-за стола.

— Вы только подумайте, товарищи, до чего может кулаческое нахальство дойти, — продолжает Кушнир. — Они смеют нашим шефам, рабочим нашим, кричать: «Пусть фабричные на земле поработают…»

В углу снова закричали, но Кушнир сразу же обратился в президиум:

— Я думаю, что граждан Заятчука и Денисенко надо оштрафовать за срыв собрания.

— Принимаем к сведению, — отозвался Мирошниченко, и угол затих.

— Так вот, товарищи, как распоясались кулаки. Они мало того, что прячут хлеб, но еще хотят на нашу дружбу с рабочим классом бросить черную тень. Не будет по-вашему, не будет, господа богачи! А хлеб ваш мы возьмем. Из земли вырвем, так как он стране нужен, для укрепления государства нужен, для индустриализации нужен. И мы вырвем жала тем, кто гноит его.

— Вишь, как угрожает, комзлыдень!

— Руки коротки!

— Нет, не коротки, гражданин Данько!

— Да разве я что говорил? Это не я.

— А язык твой.

— А язык может. Он такой.

— Не прикидывайся дурачком. Хлеб все равно найдем.

— Не найдешь, так как нет.

— Хорошо, видно, запрятал.

— Что-то ночью в лесных оврагах шевелилось.

— Какой там черт шевелился! — забеспокоился Данько.

— Так неужели это вы, дядя Яков, чертом стали? А я и не знал. Вот бестолковая голова.

— Ха-ха-ха!

— Иди ты к трем чертям.

— Одного вижу, а где еще двух искать?

— Возле самого Данька стоят. Здесь их хоть пруд пруди.

— Поэтому он в овраге и шевелился!

— Да завезу я свое задание. Только дайте с яровыми управиться.

— Давно бы так.

— Оврагами напугали.

— Кулак псом подбитый, а лисой подшитый!

— Тьху на вас!

— Себе в борщ.

Кушнир спокойно переждал, пока утихомирится собрание, и продолжал.

— Рабочие все для нас строят, производят. Они ни трактора, ни плуги, ни любую продукцию в землю не зарывают. Так что же, их советское село без хлеба оставит? Нет, товарищи, не оставит. Беднота, середняки не провинились перед своим государством. А кулаков надо так тряхнуть, чтобы со всех щелей зерно посыпалось.

— Гляди, чтобы твои кости не посыпались!

— Скоро драбиняк разлетится.

Кушнир переглянулся с Мирошниченко и дальше говорил:

— Тут целая куча кулаков прямо казанскими сиротами прикинулись. Мол, ничего у них нет, ничего не уродило. Я думаю, сейчас следует посмотреть по закромам у этих несчастных сирот.

— Давно пора.

— Уже ходили.

— До каких пор будете обдирать нас? — снова выделился голос Сичкаря.

— Вот и начнем, товарищи, с наибеднейшего, который в насмешку нам пудик тычет. Как раздобрился! С Ивана Сичкаря начнем.

— Ну и начинайте, — процедил сквозь зубы Сичкарь, и мелкие желтые зрачки злостно выделились на серых белках. — Уже весь лес раскопали.

— Еще раз копнем.

— Про меня. Как не ела душа чеснока, так и вонять не будет.

— А от тебя не чесноком, а нечистой силой болотной разит…

Прямо с собрания в лес потянулся большая толпа людей, и в ней никак не мог запрятаться натоптанный жиром Сичкарь.

— Глупо-пусто нарезались, — жаловался маломощному середняку Александру Пидипригоре. — Вот жизнь пошла, чтоб оно пропадом бесследно пошло. Вот нарезались, так нарезались…

— Ну да, ну да, — соглашался Александр Петрович, думая больше всего об одном: как бы не вспомнил Сичкарь о забытом долге.

Просторный над прудом кулаческий двор еще издалека загремел цепями, отозвался воем: собаки Сичкаря больше походили на волков. Хозяин долго возился с хитро придуманной щеколдой, и люди потекли во двор. Над прудом густо повисли голоса.

Свирид Яковлевич уверенно подошел к большому овину, приказал разобрать закром. И не успел исполнитель топором отжать верхнюю дубовую доску, как из двойной стены золотым потоком брызнула пшеница.

— Вишь, догадался чертов богач!

— Кто бы подумал о двойных стенах!

— Вот тебе и нарезались! — вырвалось у Александра Пидипригоры, и он злыми глазами взглянул на побледневшего Сичкаря. — Даже про свой долг забыл человек.

Свирид Яковлевич оглянулся вокруг и громко произнес к Бондарю:

— Придется тебе теперь к Денисенко пойти.

— А чего же, давно пора.

И Денисенко, который следил округлыми глазами за каждым шагом актива, проворно, не на свои годы, подбежал к Мирошниченко. Обветренными устами тихо прошептал:

— Свирид Яковлевич, сам завезу. Я бы давно завез, только же скотина в работе. Осыпаются же яровые. Горят!

Мирошниченко подумал:

— Хорошо… Только сейчас и везите.

— В один миг. Только сынка позову, — и, тряхнув грязным ворохом волос, он обернулся, зачем-то провел рукой по красным клетчатым складкам шеи и выбежал со двора Сичкаря.

— Испугался, — подмигнул Бондарь. — Подумал, что и его тайник обнаружат.

— Надо проследить за ним. — И громче прибавил. — А теперь, Иван Тимофеевич, отправляйся к Пилипенко. Забирай зерно.

Обернувшись, он увидел, как к нему с опаской шагнул сухой, богомольного вида мужчина. Это был Пилипенко. Над его кружочком обстриженной головой, как привешенные лучом, кружились два овода.

Варивон хитровато прищурился, подмигнул одной рыжей косматой бровью, и Григорий в мыслях уже раскаивается, что обратился к нему.

— Н-да! — слюнявит папиросу. — Сестричка моя двоюродная, значит, с какой стороны ни посмотри, ничего себе девушка. Такую и на печи старосты найдут.